Автор книги книга матерей или руководство для матерей

Письмо первое

Час рождения ребенка есть первый час его обучения. С той минуты, когда его чувства стали восприимчивыми, с этой минуты начинает учить его природа. Сама жизнь есть не что иное, как только что пробудившаяся способность воспринимать впечатления; она есть не что иное, как пробуждение созревших физических ростков, которые теперь изо всех сил, всеми отпрысками стремятся к развитию и самообразованию; она есть не что иное, как пробуждение сформировавшегося теперь животного, которое хочет и должно стать человеком.

Всякое обучение людей, следовательно, есть не что иное, как искусство помочь этому естественному стремлению человека к развитию, и это искусство, в сущности, основывается на пропорциональности и гармонии впечатлений, усвояемых ребенком, со степенью развития его сил. Следовательно, неизбежно существует известная последовательность в тех впечатлениях, которые ребенок должен получить при помощи обучения; начало же и развитие этого ряда впечатлений должны идти нога в ногу с развитием сил ребенка. Таким образом, я скоро увидел, что исследование подобных рядов по всему кругу человеческих знаний и особенно по основным пунктам, которые служат точками отправления для развития человеческого ума, есть простой и единственный путь когда-либо получить настоящие книги для чтения и учебники, удовлетворяющие требованиям нашей природы и нашим потребностям. Я скоро также увидел, что при составлении подобных книг самое главное, собственно, должно заключаться в том, чтобы распределить составные части всякого обучения сообразно со степенью возрастания детских сил, и во всех отделах обучения определить с величайшей точностью, что из его составных частей соответствует каждому возрасту, чтобы, с одной стороны, не лишить ребенка того, к чему он вполне способен, а с другой – ничем не обременять и ничем не смущать его таким, к чему он не совсем способен.

Следующее стало для меня ясным: надо довести до высокой степени реальные (опытные) и формальные познания ребенка, надо научить его читать или хоть складам, прежде чем разовьется его разум; и вместе с этим заключением во мне созрело другое: дети в самом раннем возрасте нуждаются в руководстве, основанном на знании психологии, для разумного наблюдения над всеми предметами. Но так как подобное руководство немыслимо в людях, каковы они есть, без содействия искусства и нечего его ожидать, то, естественно, я должен был подумать о необходимости книг для наглядного обучения, которые бы предшествовали азбукам, чтобы при помощи хорошего подбора существующих предметов в их натуральном виде или в виде искусно сделанных моделей и рисунков сделать для детей, благодаря этой наглядности, ясными те понятия, с которыми хотят их познакомить при посредстве языка. Счастливый опыт самым очевидным образом подтвердил мое незрелое мнение об этом предмете, при всей ограниченности моих средств и при неправильности и односторонности осуществления моей попытки. Одна чувствительная мать вверила мне лично для обучения свое едва еще трехлетнее дитя. Некоторое время я ежедневно наблюдал его по часу; я пробовал учить его с помощью букв, фигур и всего, что было под рукой, т. е. при помощи всего этого возбудить в нем определенные понятия и добиться от него суждений. Я заставлял его точно называть все известное ему в какой-нибудь вещи, например цвета вещи, части, положение, вид и число. Я даже должен был оставить источник первых мучений юности, злосчастные буквы, – он хотел одних только картин и предметов и скоро стал точно предъявлять те предметы, которые были в пределах его знания. Он находил на улице, в саду и в комнатах материал для своих сведений и скоро дошел до того, что стал правильно произносить даже труднейшие имена растений и животных, сравнивать совершенно неизвестные для него предметы с известными и таким образом порождать в себе определенный взгляд на них. Хотя этот опыт сильно сбивал с пути, содействуя чуждому и отдаленному в ущерб впечатлениям от нужного и близкого, однако он проливал свет на средства возбудить способности ребенка; но, с другой стороны, этот опыт по отношению к тому, чего я искал, был тем еще неудовлетворителен, что ребенок прожил уже целых три года в бездействии, а я убежден, что природа уже до этого времени дает детям точнейшие понятия о громадном количестве предметов. Нам только надо применить к этим понятиям искусственную речь, основанную на данных психологии, чтобы сделать эти понятия в высшей степени ясными для детей и этим самым дать каждому ребенку возможность связать основные данные различных искусств и разнообразной деятельности с тем, чему научила его сама природа, а с другой стороны, воспользоваться тем, чему научила его природа, в качестве комментария ко всем основным данным искусства и действительности, которые ему будут даны. И то и другое, т. е. и сила детей, и их опытность, в этом возрасте уже велики; но наши антипсихологические школы, в сущности, не что иное, как машины для уничтожения всех результатов силы и опыта, пробужденных в них самой природой.

Ты знаешь это, мой друг. Но представь себе еще раз хоть на мгновенье весь ужас этого убийства. Детям предоставляют до пятилетнего возраста вполне наслаждаться природой; дают каждому впечатлению, получаемому от природы, действовать на них; они чувствуют ее силу; они уже далеко зашли в наслаждении природной свободой и всеми ее прелестями, и свободный, естественный ход развития материально-счастливого дикаря уже принял в нем определенное направление. И после того, как дети целых пять лет наслаждались блаженством этой жизни, вдруг заставляют исчезнуть природу из их глаз; тиранически заставляют исчезнуть всю привлекательность непринужденности и свободы; как овец, сбитых в кучу, бросают их в какую-нибудь вонючую комнату; по целым часам, дням, неделям, месяцам и годам неумолимо держат их на рассматривании жалких, неинтересных и однообразных букв и на строе жизни, до такой степени отличном от прежнего их положения, что можно с ума сойти.

Больше не стану описывать, а то я перейду еще к изображению громадного числа учителей, тысячи которых в наши дни только по своей неспособности найти себе честный заработок каким-нибудь другим путем подчиняются тяжелым условиям этого состояния, но и в нем, пропорционально со своей неспособностью к чему-нибудь лучшему, они по большей части получают столько, сколько еле-еле хватает на то, чтобы спасти их от голодной смерти. Как неизмеримо много при таких обстоятельствах должны страдать дети или, по крайней мере, в каком они должны быть пренебрежении!

Друг! Скажи мне: мог ли удар меча, упадающий на шею преступника и лишающий его жизни, произвести на его тело большее действие, чем то, которое производит на душу ребенка подобный переход от продолжительного, прекрасного руководства природы к жалкому ходу дела в школе? Неужели люди вечно будут слепы и никогда не дойдут до первоисточника, от которого происходят беспорядочность нашей души, разрушение нашей беспорочности, гибель наших сил и последствия всего этого, ведущие нас к неудовлетворяющей нас жизни, а тысячи из нас к смерти в госпиталях и к беснованиях в темницах и оковах?

Дорогой Гесснер! Как хорошо мне будет в могиле, если я хоть немного посодействую ознакомлению людей с этими источниками. Как хорошо мне будет в могиле, если мне удастся так же тесно соединить природу и искусство в народном обучении, как насильственно они разъединены в нем в настоящее время! Ах, как это возмущает меня: ведь природа и искусство в этом обучении не только разъединены, они даже яростно враждуют в нем. Как будто какой-то злой дух в продолжение веков берег все это для нашей части света и для нашего века, чтобы наградить нас самым утонченным искусством производить этот адский разрыв, чтобы в этот философский век сделать нас бессильнее и несчастнее, чем был человеческий род когда бы то ни было и где бы то ни было вследствие самообмана, притязательности и самоослепления.

С какой охотой я забываю мир, где это происходит, и как хорошо я чувствую себя около моего дорогого, маленького Людвига, капризы которого заставляют меня самого глубже вникнуть в дух начальных книг для малолетних. Да, мой друг, они-то, собственно, и нанесут и должны нанести удар бессмыслию современного преподавания. Характер этих книг становится мне все яснее. Они должны исходить от самых простых составных частей человеческого знания; они должны глубоко запечатлевать детям существеннейшие формы всех предметов; они должны рано и отчетливо развивать в них первое понятие об отношениях чисел и мер; они должны дать им умение выражать словом всю сумму их знаний и опыта, а также всюду и вполне заменять им первые ступени лестницы знаний, по которой сама природа приводит нас к приобретению всякого искусства и всякой силы.

Какой пробел составляет для нас недостаток этих книг! Нам недостает их не только в том случае, когда нам самим, при помощи собственного искусства, приходится давать все вышеупомянутое, но даже в том случае, когда нам и не приходится этого давать. Даже духа их, жизнью которого окружает нас вся природа, сама, без нашего содействия, даже этого духа у нас нет, и мы сами себя насилуем, угашая в себе нашими жалкими народными школами и односторонним словесным ученьем последний след пламенного резца, которым природа хочет запечатлеть в нас этот дух.

Но я снова возвращаюсь к своему пути.

Изыскивая, с одной стороны, первоначальные практические способы для согласного с психологией развития человеческих сил и способностей начиная с колыбели, а с другой стороны, принужденный в то же самое время обучать детей, которые до тех пор развивались и воспитывались совершенно не в духе этих взглядов и этих средств, я, естественно, впадал в своей практике во многие противоречия с самим собою: я прибегал и должен был прибегать к таким мерам, которые, казалось, вполне противоречили моим взглядам и в особенности психологической последовательности в приобретении реальных и формальных познаний, на основании которой должны были развиваться детские понятия. Я не мог поступить иначе, я должен был ощупью узнавать в детях степень их сил, основание которым сам я не мог положить в них. Я делал это всеми способами, которые только были возможны, и постоянно находил, даже под мусором самой величайшей заброшенности, силы более развитые, чем казалось мне возможным при громадном недостатке у них всякого искусственно полученного знания и всякой искусственно развитой способности. Поскольку люди имели на них влияние, я находил у них необыкновенное бессилие; но и за этим бессилием природа все-таки не была убита. Теперь я это испытал и могу в настоящее время сказать: много, неимоверно много пройдет времени, прежде чем заблуждение и безумие человеческого рода совершенно истребит природу в уме и сердце какого-нибудь ребенка. Бог вложил в душу противодействие нашему неистовству в отношении собственной личности. Жизнь и правду всей природы, парящей вокруг нашего бытия, поддерживают и это противодействие, и вечная благосклонность Творца, который не хочет, чтобы святое в нашей природе погибло от нашей слабости и от нашего неведенья, а хочет, чтобы все сыны человеческие до тех пор, наверно, достигали познания истины и права, пока они сами от себя не потеряют свое природное достоинство, пока по собственной вине и вполне сознательно не запутаются в лабиринте заблуждения и в пучине порока. Но большинство современников едва ли знают, что Бог для них делает, и не придают никакого значения громадному влиянию природы на наше воспитание; напротив, они сберегают всякую крупицу, которую они глупо и некстати прибавляют к великому действию природы, как будто их искусство все значит для человеческого рода, а природа – ничего; и тем не менее одна только природа и делает нам добро; она одна неподкупно и бестрепетно ведет нас к истине и мудрости. Чем более я шел по ее следам, стараясь связать свои действия с ее действиями, и чем более напрягал свои силы, чтобы соразмерять свой шаг с ее шагом, тем более громадным казался мне этот шаг; но в той же мере громадной казалась мне и способность ребенка следовать за нею. А следовало только взвалить на повозку, которая в себе самой заключает способность двигаться, или когда надо было лишь вызвать из детской души то, что в ней заключено, надо было лишь пробудить это в ней, а не в нее вкладывать. Теперь я стал трижды передумывать, прежде чем насчет чего-нибудь решать, что дети этого не могут сделать, и 10 раз стал передумывать, прежде чем высказать: для них то или другое невозможно.

Они делали то, что мне самому казалось невозможным для их возраста. Я заставлял трехлетних детей читать по складам бессмысленнейшую галиматью только потому, что это было до безумия трудно. Друг! Ты слышал, как дети, не достигшие еще четырех лет, наизусть произносили длиннейшие и труднейшие предложения. Счел ли бы ты это возможным, если бы сам этого не видел? Точно так же я заставлял их заучивать целые листы, наполненные географическими именами и написанные с самыми сильными сокращениями, и читать самые незнакомые слова, обозначенные только двумя буквами, в то время, когда они едва лишь по складам читали печатное. Ты сам видел, как правильно они читали эти листы и как легко выучивали их наизусть. Я даже делал попытку пояснять некоторым детям постарше очень запутанные и для них совершенно непонятные предложения из естественной истории. При помощи пересказа и чтения они выучивали эти предложения наизусть, а также и вопросы, которые разрешались этими предложениями. Вначале это было, как и всякое катехизирование, простым попугайским повторением темных, непонятных слов. Однако резкое разграничение отдельных понятий, определенный порядок в этих разграничениях, вполне усвоенное и глубокое знание этих темных слов, но в самой своей темноте дающих нечто подобное свету и объяснению, постепенно все более приводили их к сознанию истины и к уразумению данного предмета, проглядывавшим постепенно, как солнечный луч из самого густого облака.

При подобного рода первоначальных опытах, при этом хождении впотьмах, при этом смешении неправильных мер и ясных понятий насчет своих целей, во мне самом мало-помалу развивались определенные взгляды на собственное дело. Мне с каждым днем становилось яснее, что в раннем возрасте вовсе не следует резонерствовать с детьми, а надо ограничиться следующими средствами для их умственного развития:

a. как можно более расширять круг их наблюдений;

b. прочно и систематически укреплять в них наблюдения, ими усвоенные;

c. дать им обширное знакомство с языком для выражения словом всего того, с чем познакомили их и должны познакомить природа и человек.

В то время как, говорю я, эти три принципа с каждым днем становились для меня яснее, постепенно развивалось во мне и убеждение

a. в необходимости для первоначального возраста книг, приноровленных к наглядному обучению;

b. в необходимости определенного способа объяснять эти книги;

c. в необходимости основанного на этих книгах и на этом способе объяснения руководства для усвоения имен и слов, произносить которые дети должны уметь бегло, прежде даже, чем наступит время заниматься с ними складами.

Выгода раннего и быстрого усвоения обширной номенклатуры неоценима для детей. Прочное усвоение названий заставляет их удерживать в памяти самый предмет, как скоро они его узнают, и ряд названий, правильно скомбинированный, развивает и поддерживает в них сознание действительной связи предметов. Выгоды от этого прогрессивно увеличиваются. Никогда только не следует думать, что если ребенок в чем-нибудь не все понимает, так это для него совсем бесполезно. Известно, что если ребенок вместе с изучением азбуки и благодаря этому изучению сам усвоит себе звуковую сторону научной номенклатуры, то от этого он получает то же преимущество, которым пользуется ребенок в обширном торговом доме, с колыбели ежедневно узнающий названия бесчисленного множества предметов. <…>

Письмо шестое

Друг! Ты видишь, по крайней мере, старание, которое я прилагаю к тому, чтобы уяснить теорию своего дела. Поставь мне это в некоторого рода оправдание, если чувствуешь, что мое намерение мало удалось. Собственно, для философствования в истинном смысле этого слова я погиб уже с 20-го года моей жизни; к счастью, для практического осуществления моего плана мне не нужно было той философии, которая дается мне с таким трудом. По отношению ко всему, что я задумывал, я жил в кругу, в котором действовал до высшей степени напряжения моих нервов; я знал, чего хотел; я не заботился о завтрашнем дне, а относительно обстоятельств, особенно интересовавших меня, почти в каждое данное мгновенье чувствовал то, что для них было существенно нужно. И если мое воображение толкало меня на сто шагов далее того места, где я находил твердую почву, то завтра я снова отступал на эти сто шагов. Это случалось со мной тысячи раз. Тысячи раз я считал себя ближе к своей цели и затем снова вдруг находил, что эта мнимая цель есть только новая гора, на которую я наталкиваюсь. В особенности так происходило со мною тогда, когда принципы и законы физического механизма начали все более уясняться для меня; теперь я стал думать, что в настоящее время ничего более не требуется, как просто применять их к тем отделам обучения, которые вековым опытом даны в руки роду человеческому для развития его способностей и на которые я смотрел, как на основу всякого искусства и всякого знания, т. е. применять их к обучению письму, чтению, арифметике и т. п.

Но по мере того как я думал об этом, во мне постепенно развивалось убеждение, основанное на все увеличивающемся опыте, что на эти отделы преподавания вовсе нельзя смотреть как на основы искусства преподавания, что они, напротив, должны быть подчинены более общим взглядам на предмет. Сознание этой важной для преподавания истины долго являлось мне только в связи с той или другой специальностью, к которой относился тот или другой опыт.

Так, при обучении чтению я находил необходимым подчинить его умению говорить; и при своих стараниях найти средство научить детей говорить, находил основание к соединению этого искусства с теми последовательными ступенями, по которым природа переходит от звука к слову и от этого последнего лишь постепенно к языку.

При своих стараниях научить детей письму я наталкивался на потребность подчинить это искусство рисованию, а при старании научить рисованию находил необходимым связать с умением измерять это последнее искусство и подчинить его умению измерять. Даже обученье складам развивало во мне потребность в книге для первоначального возраста, посредством которой я рассчитывал сделать фактические познания трех-четырехлетних детей более обширными, чем познания семи-восьмилетних школьников. Но эти опыты, которые, конечно, приводили меня к тем или другим практически определенным, вспомогательным приемам обучения, все-таки дали мне почувствовать, что я не знаю еще своего предмета во всем его истинном объеме и во всей его глубине.

Я долго искал общий психологический первоисточник всех этих искусственных приемов обучения, так как я был убежден, что только через это можно найти ту форму, которая назначена самой природой для развития человечества; было очевидно: эта форма имеет свои корни в нашей умственной организации, при помощи которой наш разум в своем представлении приводит к единству те впечатления, которые чувства получают от природы, т. е. формирует в понятия, а эти понятия затем развивает до значительной степени ясности.

Каждая линия, каждая мера, каждое слово, говорил я самому себе, есть продукт разума, рождающийся от зрелых наблюдений, и на него следует смотреть как на средство к прогрессивному уяснению наших понятий. И всякое обучение, в сущности, есть не что иное, как это; потому его принципы и должны получиться путем отвлечения от неизменной первоначальной формы развития человеческого разума.

Поэтому все сводится к точнейшему знанию этой первоначальной формы. В силу этого я постоянно обращал внимание на первоначальные пункты, из которых эта форма должна получиться посредством отвлечения.

Мир, говорил я себе в этом фантастическом разговоре с самим собою, представляется нам в виде переливающего моря беспорядочных наблюдений; дело обучения и искусства заключается в том, что при посредстве их действительно и без вреда для нас ускоряется наше развитие, при посредстве одной только природы подвигающееся не совсем для нас быстро, ускоряется тем, что при помощи их уничтожается беспорядочность в наблюдениях, предметы разграничиваются, однородные и близкие по своей идее снова соединяются, все они через это делаются для нас понятными и, достигши полной ясности, обращаются в определенные понятия. Это они делают, представляя нам в отдельности следующие одно за другим, беспорядочные наблюдения, затем эти отдельные наблюдения показывая в различных изменяющихся положениях и, наконец, приводя их в связь со всеми прежде приобретенными нами знаниями.

Таким образом, наши познания из беспорядочных делаются определенными, из определенных – ясными и из ясных – очевидными.

Но природа в этом развитии постоянно придерживается того великого закона, который ставит ясность моего знания в зависимость от близости или отдаленности предметов, имеющих соприкосновение с моими чувствами. Все, что тебя постоянно окружает, представляется твоим чувствам, caeteris paribus, крайне спутанным и с таким трудом становится ясным и понятным для тебя самого в том случае, если оно удалено от твоих чувств; напротив, все представляется тебе тем более определенным, тем более легким, ясным и понятным, чем ближе оно находится от твоих пяти чувств.

Ты сам в качестве физически живого существа есть не что иное, как твои пять чувств; следовательно, ясность или неясность твоих понятий находится в безусловной и существенной зависимости от близости или отдаленности расстояния, с которого все внешние предметы касаются пяти чувств, т. е. тебя самого или того центра, около которого в тебе самом группируются твои представления.

Это центр всех твоих наблюдений, ты сам становишься предметом наблюдений для самого себя; все, что ты сам, для тебя легче сделать ясным и понятным, чем все находящееся вне тебя; все, что ты чувствуешь относительно себя, может быть для тебя неопределенным наблюдением; следовательно, ход твоих познаний, поскольку он касается тебя самого, на одну ступень короче, чем в том случае, когда он исходит из чего-либо другого, вне тебя находящегося. Все, что ты узнал о самом себе, ты узнал точно; все, что ты сам знаешь, находится в тебе самом, и сущность этого определена тобой самим; следовательно, таким способом легче и вернее открывается путь к получению ясных понятий, чем каким бы то ни было другим, и изо всего, что ясно, ничего не может быть теперь яснее, как принцип: познание человеком истины из самопознания.

Друг! Таким образом долго носились в моей душе живые, но неясные мысли об основах обучения, и таким образом я изображал их в своем докладе, и тогда еще не имея возможности открыть непрерывную связь между ними и законами физического механизма, не будучи также в состоянии с точностью определить первоначальные пункты, из которых должен исходить ряд наших искусственных воззрений или, скорее, та форма, в которой было бы возможно поставить развитие человечества в зависимость от самой его природы, пока, наконец, и то недавно, внезапно, как Deux ex machina, не пролила нового света на то, что я искал, следующая мысль: средства, выясняющие все наши познания, почерпнутые из наблюдений, исходят из числа, формы и языка.

Однажды после долгих усилий добиться своей цели, или, скорее, после беспорядочных мечтаний об этом предмете, я совершенно просто обратил внимание на способ, как каждый образованный человек в каждом отдельном случае принимается и должен приниматься за дело, если хочет надлежащим образом растолковать и постепенно уяснить себе что-нибудь такое, что находится пред ним в беспорядочном и неясном виде.

В таком случае каждый раз он должен будет обращать и непременно обратит внимание на следующие три правила:

a. сколько различных предметов проносятся у него пред глазами;

b. как они выглядят; что за форма их и контур;

c. как они называются; как он может каждый из них выразить себе посредством одного звука, одного слова.

Очевидно, что для успеха в этом способе действия предполагаются у подобного человека развитыми следующие способности:

a. способность схватывать неодинаковые по форме предметы и давать себе отчет в их сущности;

b. способность различать эти предметы по числу и ясно представлять их себе в виде одного или в виде множества предметов;

c. способность выразить при помощи языка отдельно представление о числах предметов и отдельно представление об их форме и запечатлеть это в своей памяти.

Я так сужу: число, форма и язык есть элементарные средства обучения, так как все внешние свойства какого-либо предмета заключаются в пределах его контура и в его числовых отношениях и при посредстве языка делаются достоянием моего сознания. Искусство, следовательно, должно исходить из следующего троякого основания и следующим образом действовать (и это сделать неизменным законом своего развития):

a. учить детей смотреть на каждый предмет, который предлагается их сознанию, как на целое, т. е. отдельно от тех предметов, с которыми он, по-видимому, связан;

b. познакомить их с формой каждого предмета, т. е. с его мерой и пропорциями;

c. как можно раньше познакомить их с полным запасом слов и названий всех узнанных ими предметов.

И так как обучение детей должно исходить от этих трех основных пунктов, то очевидно также, что и первые усилия искусства должны быть направлены к тому, чтобы развить с помощью высшего психологического искусства основные потребности – считать, измерять и говорить, – хорошие качества которых составляют основу правильного познания всех видимых предметов, укрепить их и придать им силу, а следовательно, довести средства развития и образования этих трех способностей до высшей степени простоты и устойчивости и до величайшего согласия между собою.

Единственным затруднением, встретившимся мне при признании этих трех основных пунктов, был вопрос: почему все качества вещей, которые мы узнаем посредством пяти чувств, не являются основами нашего знания, подобно числу, форме и названию? Но я скоро убедился: все предметы без исключения имеют число, форму и название, остальные же качества, познаваемые нами посредством пяти чувств, ни у одного предмета не бывают общими со всеми другими предметами, но лишь одни с одним предметом, другие с другим (притом еще это качество с первого же взгляда так нам бросается в глаза, что на основании его мы можем различать те или другие предметы). Таким образом я нашел между числом, формой и названьем всех предметов и между остальными качествами существенное различие, а именно: я не мог смотреть на другие качества предметов как на основные пункты человеческого знания; даже напротив, я нашел, что все остальные признаки предметов, познаваемые нашими пятью чувствами, могут быть непосредственно сведены к этим основным пунктам; что, следовательно, при обучении детей знание всех прочих качеств изучаемых предметов должно быть связано с предварительным знанием формы, числа и названий. Я теперь видел, что благодаря знакомству с количеством, формой и названием какого-либо предмета мое понятие об этом предмете становится точным понятием; благодаря постепенному знакомству со всеми остальными его качествами оно становится полным; чрез знакомство же со связью всех его признаков оно делается понятием вполне ясным.

Теперь я пошел дальше и нашел, что все наше знание вытекает из трех основных способностей:

a. из способности произносить звуки, из чего происходит способность речи;

b. из неопределенной, исключительно чувственной способности представления, из которой происходит знание всех форм;

c. из определенной, не исключительно чувственной способности представления, из которой следует выводить понимание количества, а вместе с последим и способность вычислять и считать.

Таким образом, я заключаю, что искусственное развитие человечества должно быть связано с первыми и простейшими последствиями этих трех основных способностей – со звуком, формой и числом. Обученье тем или другим частностям не может достичь и никогда не достигает успеха, удовлетворяющего нашу природу, если эти три простые следствия наших основных способностей не будут приняты за начальные пункты всякого обучения, раз они признаны таковыми самой природой; и если, вследствие этого признания, им не будут приданы такие формы, которые гармонически вытекают из главнейших результатов этих трех основных способностей нашей натуры и содействуют тому, что успех преподавания, до самого окончания последнего, выражается в виде непрерывного движения вперед, при равномерном упражнении всех этих основных способностей (что, в сущности, только и возможно сделать при посредстве этого), и одинаково, во всех этих трех областях, переходит от неясных наблюдений к определенным, от определенных наблюдений к ясным представлениями и от ясных представлений к ясным понятиям.

Я нахожу, наконец, что посредством всего этого искусство приобретает основательную и крепкую связь с природой или, скорее, с той основной формой, в которой природа вообще уясняет нам предметы, существующие в мире, и что этим разрешается задача: найти общее начало всех искусственных способов обучения, а вместе с тем и форму, какая самой сущностью нашей природы может быть указана для развития человеческого рода; этим же устраняется затруднение, как применить к формам обучения, которые опыт тысячелетий дал людям для саморазвития, т. е. письму, счету, чтению и т. п., те механические законы, которые я признаю основой человеческого обучения.

Письмо седьмое

Итак, первое основное средство обучения есть звук. Из него вытекают следующие специальные средства обучения:

a. обучение звуку, или средство развить орган речи;

b. обучение слову, или средство ознакомиться с теми или другими предметами;

c. обучение речи, или средство уметь ясно выражаться относительно предметов, ставших нам известными, и относительно всего, что мы в состоянии в них узнать.

Звук

В свою очередь обучение звуку делится на обучение звукам в речи и на обучение звукам в пении.

Что касается до звуков в речи, то нельзя предоставлять случаю, дойдут ли они до ушей ребенка рано или поздно, в изобилии или скупо. Важно, чтобы они стали ему известны в полном своем объеме и как можно раньше.

Это знакомство со звуками должно быть уже закончено в нем прежде еще чем разовьется у него способность произносить их; и в свою очередь, умение легко повторять все звуки должно вполне сформироваться, прежде чем положат перед ним формы букв и начнут с ним первоначальные упражнения в чтении.

Поэтому книга складов должна заключать в себе все те звуки, из которых состоит речь, и в каждой семье следует в этом именно количестве знакомить с ними слух ребенка, упражняющегося в складах, даже слух ребенка в колыбели, запечатлевать их в его памяти при помощи частого повторения и вообще навек запечатлевать их в памяти, прежде еще чем он будет в состоянии произнести хоть один из них.

Кто этого не видел, тот не может себе представить, до какой степени повторение этих простых слогов: ба, ба, да, да, да, ма, ма, ма, ла, ла, ла и т. д. возбуждает внимание малых детей и нравится им; он не может себе также представить, насколько помогает способности детей к учению раннее знакомство с этими слогами.

Для того же, чтобы определить форму обучения языку, или, скорее, различные формы, посредством которых можно достигнуть цели этого обучения, т. е. посредством которых мы должны добиться того, что станем определенно выражаться о предметах, ставших нам известными, и обо всем, что мы можем в них узнать, мы должны спросить себя:

a. в чем заключается для человека главная цель языка?

b. какое есть средство, или, скорее, какой путь, которым сама природа ведет нас к этой цели при постепенном развитии языкознания?

Главная цель, достигаемая способностью речи, очевидна: вести человеческий род от неясных наблюдений к ясным понятиям. Средства, при помощи которых она постепенно приводит нас к этой цели, бесспорно, следующие:

I. Мы познаем какой-либо предмет вообще и называем его, как нечто целое, как предмет.

II. Постепенно мы узнаем его признаки и учимся их называть.

III. При помощи речи мы получаем возможность точнее определять эти качества предмета глаголами и наречиями и пояснять самим себе перемену, происходящую в них изменением значения самих слов и их совокупностью.

Относительно усилий выучиться называть предметы я объяснился выше. Усилия познакомить ребенка с отличительными признаками предметов и с их наименованиями разделяются:

● на усилия научить ребенка определенно выражаться относительно числа и формы. Число и форма, как настоящие основные качества всех вещей, есть два самые полные отвлеченные обобщения физической природы и сами по себе являются теми двумя пунктами, к которым примыкают все остальные средства для увеличения наших понятий;

● на усилия научить ребенка определенно выражаться не относительно одних числа и формы, но и относительно всех остальных особенностей предметов (как относительно тех, которые познаются посредством пяти чувств, так и относительно тех, которые познаются не путем простого наблюдения, а путем наших способностей – воображения и суждения).

Первые физические обобщения, выделять которые из числа остальных качеств предметов посредством пяти чувств мы научились после опыта целых тысячелетий, – число и форма – должны быть сначала представлены ребенку, для более быстрого ознакомления с ними, не просто как особенности, присущие тому или другому предмету, а как физические обобщения. Не только следует рано уметь называть какой-либо круглый и четырехугольный предмет круглым и четырехугольным, но надо, если возможно, еще прежде усвоить себе понятие круглого, четырехугольного, – как чисто абстрактное понятие, чтобы можно было все, что встретится в природе круглого, четырехугольного, простого, четверного и т. п., отнести к определенному слову, выражающему это понятие вообще; и здесь обнаруживается также причина, почему на язык смотрят, как на средство выражать число и форму, помимо и независимо от того, что на него смотрят как на средство выражаться относительно всех остальных качеств, которые пять чувств дают нам заметить в существующих в природе предметах.

Дальнейшие же шаги к этой цели следует отложить на будущее время, применяясь к упражнениями в речи; кроме того, они находятся в связи со специальными занятиями числом и формой, которые после окончательного обозрения упражнений в языке будут рассмотрены мною поодиночке, как основные пункты нашего знания.

Что же касается до тех свойств предметов, которые становятся нам известны не непосредственно при помощи пяти чувств, а через посредство нашей способности сравнивать, нашего воображения и нашей способности к абстракции, то и в этом отношении я остаюсь верным своему правилу – не стремиться к тому, чтобы преждевременно сделать какое-либо человеческое суждение лишь по-видимому зрелым. Я смотрю на твердое знание подобных отвлеченных слов у детей этого возраста единственно как на простое дело памяти и отчасти как на легкую пищу для игры их воображения и их способности догадываться. Напротив, относительно предметов, которые становятся нам известными непосредственно при помощи наших пяти чувств и относительно которых поэтому следует стараться как можно скорее довести ребенка до умения определенно выражать их, я принимаю следующие меры.

Я выбираю из словаря имена существительные, отличающиеся выдающимися признаками, которые мы распознаем в них посредством наших пяти чувств, и прибавляю к ним прилагательные, которые выражают их признаки, например:

угорь – гладкий, червеобразный, крепкокожий;

падаль – безжизненная, вонючая;

вечер – тихий, ясный, холодный, дождливый;

ось – крепкая, непрочная, грязная;

поле – песчаное, глинистое, засеянное, унавоженное, плодоносное, доходное, недоходное.

Затем я изменяю прием, таким же образом ищу в словаре имена прилагательные, выражающие выдающиеся признаки предметов, которые познаются при помощи наших чувств, и прибавляю к ним существительные, которым свойственны обозначенные прилагательными признаки, например:

круглый – ядро, шляпа, луна, солнце;

легкий – перо, пух, воздух;

тяжелый – золото, свинец, дуб;

теплый – печь, летние дни;

высокий – башни, горы, великаны, деревья;

глубокий – моря, озера, погреба, ямы;

мягкий – мясо, воск, масло;

гибкий – стальное перо, китовый ус и т. п.

Я вовсе, впрочем, не стараюсь многочисленностью этих пояснительных примеров уменьшить у ребенка самостоятельное мышление, – напротив, при всяком удобном случае даю ему лишь немногие, но вполне понятные для него примеры и затем тотчас же спрашиваю: «Не знаешь ли еще чего-нибудь подобного?» В большинстве случаев дети находят новые примеры в пределах своего опыта и очень часто такие, которые и в голову не пришли бы учителю; и вот таким-то образом расширяются и выясняются их познания, чего невозможно было бы достигнуть посредством катехизации, а если и возможно, то с гораздо большими ухищрениями и трудом.

При всякой катехизации ребенок связан отчасти рамками тех или других понятий, о которых его спрашивают, отчасти формой, в какой задаются ему вопросы, наконец, рамками учительских познаний и, что еще больше, рамками боязливой заботливости, как бы не вывести его из искусственной колеи. Друг! Сколько страшных для ребенка рамок, которые совсем исчезают при моем методе!

Второе элементарное средство, которое является и должно являться началом всякого человеческого знания, а следовательно, сущности всех способов обучения, заключается в следующем:

Форма

Учению о форме предшествует умение наблюдать вещи определенной формы, а искусство изображать их, примененное к делу преподавания, само должно вытекать частью из природы наблюдательной способности, частью же из известных целей самого обучения.

Вся сумма нашего знания приобретается:

a. при посредстве впечатлений от всего того, с чем случай приводит в соприкосновение наши пять чувств. Этот способ наблюдения беспорядочен, смутен и обладает ограниченным и очень медленным ходом;

b. при посредстве всего того, что предлагается чувствам искусственно, при помощи наших родителей и учителей. Наблюдения по этому способу, смотря, конечно, по степени ума и деятельности родителей и учителей каждого ребенка, более обширны, более связаны и расположены более или менее психологически; сообразно с этим они производятся более или менее быстро и более или менее скоро достигают цели всякого обучения, т. е. уяснения понятий;

c. при помощи собственного стремления, основывающегося на побуждении всех моих сил приобретать убеждения, познания и ловкость и самостоятельно добиваться различных способов производить наблюдения. Знания, получаемые от такого рода наблюдений, придают нашим убеждениями внутреннюю ценность и делают нас более способными к нравственному воздействию на свое образование, давая возможность результатами наших наблюдений свободнее существовать в нас самих;

d. благодаря усилиям и работе по своей специальности, а также благодаря всякой деятельности, имеющей в виду не одни только наблюдения, этот способ приобретать познания приводит мои наблюдения в связь с моим положением и отношениями, согласует их результаты с моими усилиями по отношению к долгу и добродетели и своими невольным ходом, своим бессилием изменить собственные же результаты производит значительное влияние на правильность, систематичность и гармонию моих взглядов и тем самым содействует достижению своей цели, ясности понятий;

e. наконец, и тот случай можно отнести к знанию, получаемому посредством наблюдения, когда оно знакомит меня со свойствами таких вещей, которые, собственно, никогда не были предметом моих наблюдений, но понятие о которых я получаю посредством отвлечения от других, сходных с ними предметов, которые мне удалось наблюдать.

Этот способ наблюдения обращает мой успех в приобретении познаний, который, как результат действительных наблюдений, есть только дело моих чувств, в дело моей души и всех ее сил, и благодаря этому я живу среди стольких же видов наблюдений, сколько у меня душевных сил. Но относительно только что упомянутых наблюдений слово имеет более широкое знание, чем при обыкновенном словоупотреблении, и обнимает собою также целый ряд чувств, которые нераздельны с природой моей души.

Очень важно познакомиться с разновидностями этих способов наблюдения, чтобы иметь возможность вывести для каждого из них соответствующие правила.

Рисование

Рисование есть искусство представить себе при помощи наблюдения над самим предметом его очертание и внутренние отличительные признаки в линиях и правильно им подражать.

Усвоение этого искусства чрезвычайно облегчается благодаря новому методу, так как теперь оно представляется во всех своих частях одним лишь легким применением форм, которые не только наглядно показаны ребенку, но благодаря упражнению в копировании стали в нем основанием действительного умения измерять.

Это происходит таким образом: как скоро ребенок начинает правильно и умело чертить горизонтальные линии, с которых начинается азбука наблюдений, то из хаоса всех наблюдаемых предметов ему изыскивают фигуры, очертание которых представляет не что иное, как применение хорошо известных ему горизонтальных линий, или требует лишь незаметного отступления от них.

Так переходят к отвесным линиям, затем к прямым углам и т. д. и, по мере того как в ребенке укрепляется умение применять эти формы, делают отступления от них в фигурах, в которых эти формы применяются.

Результаты этих мер, согласных с главнейшими физико-механическими законами, для искусства рисования никак не меньше, чем результаты азбуки наблюдений для способности детей к измерениям. Так как при подобном ведении дела доводятся до совершенства все, даже самые первоначальные рисунки, прежде чем дети перейдут к дальнейшим, то уже при первых шагах на поприще этого искусства у них развивается сознание тех последствий, которые получаются от полного развития их способностей, а вместе с этим сознание и стремление к усовершенствованию и упорное желание довершить дело, чего никогда не добивалась и не могла добиться та смесь глупости и беспорядочности, которая составляет достояние наших незнакомых с психологией людей и непсихологических образовательных средств. Основанием для подобных успехов у детей, лучше руководимых в этом отношении, служит не только их рука, но и сами основные силы человеческой природы; а затем уже книги, служащие для применения геометрических форм, дают им в руки целый ряд средств, при помощи которых это стремление, если им воспользоваться со знанием психологии и в пределах физико-механических законов, постепенно доводит детей до той степени совершенства, которой мы уже коснулись, а именно что дальнейшее наблюдение геометрических линий мало-помалу становится для них излишним, и от вспомогательных средств искусства для них ничего не остается, кроме самого искусства.

Искусство писать

Сама природа подчиняет это искусство рисованию и всем тем вспомогательным средствам, при помощи которых умение чертить развивается в детях и доводится до совершенства, следовательно, прежде всего и в особенности искусству измерения.

Изучение искусства писать, меньше даже чем само рисование, может быть начато и продолжаемо без предварительно развитого навыка в геометрических линиях, и не только потому, что оно есть, собственно, род линейного черчения и не допускает никакого произвольного отступления от определенного направления своих форм, но главным образом потому еще, что, раз оно вполне усвоено ребенком ранее черчения, оно неизбежно должно испортить ему руку для этого последнего, так как приноравливает руку к отдельным формам, прежде чем достаточно и прочно будет развита ее гибкость для всех форм, чего главным образом требует рисование. Рисование должно предшествовать обучению письму еще более потому, что им крайне облегчается для ребенка правильное написание букв и он избавляется от потери времени на отвыкание от кривых и неправильных форм, годами усвоенных; в то же время он получает от этого существенную выгоду для своего развития, так как при первых же шагах в усвоении этого искусства он сознает в себе силу довершать начатое и благодаря этому уже в самом начале обучения письму развивает в себе желание ничего не примешивать неопределенного, неправильного и несовершенного к первым своим шагам на поприще этого искусства, доведенным до известной степени правильности, определенности и совершенства.

Писать и чертить сперва надо попробовать грифелем на аспидной доске, так как ребенок в известном возрасте бывает способен довести буквы посредством грифеля до известной степени правильности, тогда как научить его водить пером в этом возрасте чрезвычайно трудно.

Далее, потому уже следует рекомендовать употребление грифеля раньше пера при письме и черчении, что неправильности на грифельной доске, во всяком случае, можно быстро стереть, тогда как на бумаге обыкновенно при сохранении неправильно написанной буквы присоединяется к первой еще более неправильная черта, и, таким образом, почти всегда с начала строки до конца и с начала листа тоже до конца получается нечто вроде очень заметной прогрессии в уклонении от образца, выставленного в начале строки и листа.

И наконец, я и на следующее смотрю как на очень существенное преимущество этой манеры: на грифельной доске ребенок постоянно стирает и вполне хорошее, и никто не поверит, как важно это, если вообще важно для людей не быть притязательными и не слишком рано придавать тщеславное значение делу своих рук.

Итак, я разделяю обучение письму на два периода:

a. когда ребенок должен хорошо усвоить себе форму букв и их связь, независимо от употребления пера;

b. когда он сам упражняет свою руку в употреблении орудия для письма, т. е. пера.

Уже в первый период я ставлю перед глазами ребенка буквы в точных измерениях; для этого я выгравировал прописи, при помощи которых дети почти сами собой, и без всякой дальнейшей помощи, могут развить в себе умение писать.

Преимущества этих прописей следующие:

a. они долго останавливают внимание ребенка на начальных и основных формах букв;

b. они лишь постепенно присоединяют друг к другу части сложных буквенных форм, так что на усвоение самых трудных букв следует смотреть только как на постепенное прибавление новых частей к усвоенным уже основным частям буквы;

c. с того самого момента, когда дети сумеют правильно написать хоть одну букву, они уже приучают пишущих к совокупности букв и шаг за шагом совершенствуют их в писании слов, состоящих из таких лишь букв, которые ребенок всегда прекрасно напишет;

d. наконец, они имеют то преимущество, что могут быть разрезаны на отдельные строки и предложены ребенку таким образом, что строка, на которой надо писать, для глаза и руки следует непосредственно под буквами прописи.

Во второй период, когда ребенок должен приступить к употреблению собственно орудий письма – перьев, он уже привык очень хорошо различать формы букв и их совокупностей, и учителю ничего больше не остается тогда делать, как обратить при помощи употребления пера умение чертить эти формы в настоящее искусство письма.

Между тем ребенок должен и в этом случае связать этот успех с тем отделом искусства, в котором он уже приобрел навык. Первою его прописью для пера должна быть его пропись для грифеля, и он должен начать употребление пера с писания букв в таком же формате, как и чертил их, и только постепенно привыкать к писанию букв меньшего формата, чем привычный.

Письмо восьмое

Третье элементарное средство для приобретения познаний есть

Число

Между тем как звук и форма приводят нас к ясным понятиям и умственной самостоятельности, но только приводят не прямо, а при помощи многих средств, арифметика есть единственный способ, не заключающий в себе никаких второстепенных средств, а являющийся во всех результатах своего влияния всегда лишь простым следствием основной способности, посредством которой мы в состоянии точно и совершенно наглядно понять отношение «больше» и «меньше», а также ясно и определенно представить себе это отношение увеличения или уменьшения до бесконечности.

Звук и форма очень часто несут в себе различные зародыши заблуждения и обмана. Число – никогда; оно одно приводит к несомненным результатам; и если искусство измерять высказывает такое же притязание, то может оправдать его только при помощи математики и в соединении с нею, т. е. оно потому несомненно, что оно высчитывает.

Так как на тот способ обучения, которым вернее всего достигается цель обучения – ясные понятия, надо смотреть как на важнейший, то ясно, что этот способ следует применять всюду, с особенным тщанием и искусством, и что для достижения главной цели преподавания в высшей степени важно, чтобы и этот способ получил форму, имеющую в себе все те преимущества, которые могут быть даны обучению глубоким знакомством с психологией и обширным знанием непреложных законов физического механизма. Поэтому я особенно старался сделать математику в глазах ребенка самым ясным результатом этих законов и не только ее основы довести в человеческом уме до той простоты, в какой они являются в действительности, в природе, но и дальнейшее их развитие во всех их изменениях привести в непрерывную связь с этой простотой первоначальной основы – в убеждении, что даже крайние пределы этого искусства только в том случае могут быть средствами для истинного просвещения, т. е. средствами для достижения ясных понятий и чистых взглядов, если развиваются в человеческом уме в той же последовательности, в какой они исходят от первых основ в самой природе.

Искусство счисления

Оно происходит из простого сложения и разложения чисел. Его основная форма, как уже сказано, собственно, следующая: один и один равняется двум, и один из двух остается один. И каждое число, как всегда оказывается, есть само по себе не что иное, как средство сокращать эту существенную первоначальную форму всякого счисления. Но важно то, что знание основной формы числовых отношений не ослабляеются в человеческом уме этим средством, сокращающим счисление, а тщательно и глубоко запечатлевается в нем посредством тех форм, в которых это искусство преподается, и всякий прогресс в этом искусстве основывается на достижении одной цели, именно на получении глубоко западающего в человеческий ум знания реальных отношений, составляющих сущность всякого счисления. Если же этого нет, то даже самое главное средство получить ясные понятия унижается до степени игры нашей памяти и воображения и так становится бессильным в достижении своей главной цели.

Иначе и быть не может; если, напимер, мы только наизусть учим: 3+4=7 – и затем на этих 7 будем основываться, как будто на самом деле знаем, что 3+4=7, то мы будем обманывать самих себя, потому что внутренняя правда этих семи не в нас, так как мы не знаем материальной основы, которая одна только может сделать для нас истиной это пустое слово. То же самое бывает во всех отделах человеческого знания. И черчение, вследствие того что не примыкает к измерению, из которого оно возникает, теряет свою главную внутреннюю правду, при помощи которой оно только и может возвысится до степени средства, приводящего нас к ясным понятиям. <…>

Письмо десятое

Друг! Следует отличать наблюдение, рассматриваемое как тот пункт, от которого исходит обучение, от искусства наблюдения, которое есть учение об отношениях всех форм; как общая основа всех трех первоначальных средств обучения оно предшествует искусству наблюдения так же, как искусству счисления и речи. Если рассматривать наблюдение в противоположность искусству наблюдения, отдельно и само по себе, то оно окажется, с одной стороны, простым появлением внешних предметов пред нашими чувствами, а с другой – простым возбуждением сознания тем впечатлением, которое они произвели; этим природа начинает всякое обучение; им пользуется младенец, оно дается матерью; но искусство ничего не сделало, чтобы в этом отношении идти наравне с природой. Напрасно пред его глазами было прекраснейшее зрелище – мать, показывающая мир своему ребенку; оно ничего, ровно ничего не связало с этим зрелищем на пользу народа.

Я хочу, любезный Гесснер, выписать тебе относительно этого пункта одно место, которое уже год тому назад было исторгнуто у меня мыслью о нашем вышеупомянутом искусстве: «С того мгновения, когда мать берет ребенка на руки, она учит его, делая доступнее его чувствам все то, что природа предлагает ему без связи, на большом расстоянии, без всякого порядка, и делая для него легким, приятным и привлекательным сам процесс наблюдения и, следовательно, само знание, от него зависящее.

Бессильная, необразованная, следуя за природой без руководства и помощи, мать в своем неведении даже не сознает, что делает; она не хочет учить, она хочет занять его; но, несмотря на это, она следует в своей чистой простоте высокому примеру природы, не зная, что эта последняя делает посредством нее, а природа делает посредством нее очень много; она этим путем открывает мир ребенку; она подготовляет его к пользованию своими чувствами и к раннему развитию его внимательности и его способности наблюдения.

Если бы в настоящее время воспользовались этим великим делом природы, если бы связали с ним то, что можно с ним связать, если бы при помощи искусства сделали возможным для материнского сердца сознательно, по доброй воле делать для взрослого то же самое, что она делает для младенца по слепому природному побуждению, если бы далее воспользовались для этой цели и сердцем и положением отца, и для него с помощью искусства сделав возможным наделение ребенка всеми соответствующими его положению и условиям способностями, необходимыми ему для того, чтобы, посредством хорошего попечения о его главнейших делах, всей своей жизнью достигнуть душевного спокойствия, – как легко было бы помочь человеческому роду и каждому отдельному человеку при всяком положении создавать себе тихую, спокойную и приятную жизнь даже среди затруднений, созданных неблагоприятными условиями, и среди всякого зла, в неблагоприятное время.

Боже! Что бы было сделано для человечества! Но мы даже и в этом отношении не так далеко ушли, как та аппенцеллернская женщина, которая повесила над колыбелью своего ребенка в первую же неделю его жизни большую бумажную птицу, пестро раскрашенную, и таким образом определенно обозначила пункт, с которого искусству следует начинать давать ребенку твердое и ясное понятие о предметах природы».

Дорогой друг! Кто видел, как двух– и трехнедельный ребенок тянется руками и ногами к этой птице, и подумает, как легко было бы искусству посредством ряда таких вещественных образов дать ребенку общую основу для наблюдения над всеми предметами природы и искусства (впоследствии подобное наблюдение постепенно и различными способами могло бы производиться точнее и расширяться); кто подумает обо всем этом и не почувствует, что мы упускаем с нашими не только готически-монашескими, но еще готически-монашески-расслабленными и нам самим опротивевшими старыми педагогическими приемами – право, в том пути не будет.

Для меня аппенцеллернская птица, как святыня, и я приложил все усилия, чтобы начать свое обучение с того пункта, от которого исходит аппенцеллернская женщина. Я иду еще далее: ни в самом начале, ни в последующем ряде способов приобретать познания не предоставляю случаю то, что природа, условия жизни и материнская любовь дают чувствам ребенка с самого первоначального его возраста; я употребил все усилия для того, чтобы дать возможность уже в этом возрасте чувствам ребенка пользоваться, опуская все случайное, самыми существенными из всех познаний, приобретаемых наблюдением, и впечатление, получаемое от них, сделать неизгладимым.

Число само по себе, без наблюдения, является для нашего ума лишь обманчивым видом представления, которое, правда, схватывается нашим воображением, но не может быть усвоено разумом в качестве истины. Ребенок должен правильно познавать настоящую сущность каждой формы, в которой могут проявляться числовые отношения, прежде чем будет в состоянии усвоить себе хоть одну из этих форм, как основание для ясного понимания увеличения этих отношений или уменьшения. Поэтому уже в «Книге матерей» я наглядно представил ребенку, находящемуся в этом возрасте, десять первых чисел в виде пальцев, копыт, листьев, точек, затем и в виде трех—, четырех—, восьмиугольников.

Утвердив в ребенке простое наблюдение как необходимую основу всякого опытного знания, я возвышаю затем наблюдение, опять-таки во всех этих отделах, на степень искусства, т. е. на степень средства представлять себе предметы наблюдения как объекты моей критической способности и моей искусственно выработанной сноровки.

Этим путем я привожу ребенка к «Азбуке искусства наблюдать», после того как познакомил его в «Книге матерей» с разносторонним наблюдением над предметами и с их именами. Эта книга должна дать ребенку возможность выработать себе, по отношению к форме всех вещей, определенные понятия об отношении их формы к равностороннему четырехугольнику и таким образом во всем этом отделе обучения найти целый ряд средств для того, чтобы перейти от неясных наблюдений к определенным понятиям.

И, таким образом, сперва я делаю для детей совершенно ясными и наглядными начала всякого счисления и в то же время заставляю их вполне усваивать себе те выражения, которыми обозначается их форма. Таким образом, я представляю им начала счисления вообще в, исследовательском виде, что с самого начала есть нечто иное, как психологически верный и непрерывный переход от хорошо усвоенных заключений, основанных на наблюдении, к небольшой прибавке нового наблюдения, но переходящего лишь от одного к двум и от двух к трем. Подтвержденный опытом результат этого приема заключается в том, что дети, вполне понявшие начала какого-нибудь способа счисления, с этих пор оказываются в состоянии без дальнейшей помощи таким же образом идти дальше и продолжать до тех пор, пока этого требует самый ряд по своей природе.

Вообще, относительно этого способа обучения следует заметить, что он настолько помогает детям уяснять себе основы каждого отдела, что они на каждой ступени своего учения должны вполне усваивать себе все, что только можно, так что, во всяком случае, на тех, которые сделали более успехов, можно смотреть как на наставников своих младших братьев и пользоваться ими в качестве таковых.

Самое существенное, что сделано мною для упрощения и уяснения обучения арифметике, заключается в следующем: посредством наглядности я не только заставляю ребенка навсегда усвоить истину всех числовых отношений, но и соединяю понимание действительной наглядности с действительным учением о величине и делаю равносторонний четырехугольник общим средством к произведению наблюдения и счисления.

Третье основное средство приобрести знание – язык – очень растяжимо по отношению к применению моих принципов.

Если, с одной стороны, знание формы и числа должно предшествовать знанию языка и это последнее отчасти должно проистекать из двух первых, то с другой – успех в знании языка является быстрее, нежели в наблюдении и в счислении. Собственно впечатление, производимое наглядностью в форме и числе, предшествует способности речи, способность же наблюдения и счисления, напротив, следует за способностью речи. Великий отличительный признак особенности и высоких качеств нашей природы, язык, начинает развиваться со способности произносить звуки, становится затем через постепенное развитие звуков определенными словами, а из определенных слов – языком. Природе требовались века, чтобы дать людям вполне развитую способность речи, а мы в несколько месяцев выучиваемся тому, для чего природе требовались века; но мы должны (мы не смеем иначе) при изучении языка следовать с нашими детьми тому же пути, который природа проходила с людьми по отношению к этому предмету.

Но теперь спрашивается: как я сохранил этот естественный путь в те три периода, на которые природа и опыт разделили развитие способности речи, т. е. при изучении звуков, слов и речи, и как я согласовал формы своих способов обучения в этих отделах с только что указанными периодами? Учение о звуках я расширил по возможности больше, придавая значение гласным, как настоящей основе всех звуков, и постепенно прибавляя отдельные согласные впереди и позади гласных, и так сделал возможным прочное усвоение этих многочисленных звуков речи и их последовательности даже для грудного ребенка. Я сделал возможным, чтобы при этом обучении внутреннее наблюдение предшествовало у ребенка внешнему, которое указывает ребенку произвольные знаки для обозначения звуков, так как я обеспечил преимущество слуховому впечатлению перед зрительным, что по отношению к изучению звуков совершенно естественно. Кроме того, расположив в этой книге звуки в такой последовательности, я тем еще облегчил изучение этого отдела, что каждый следующий звук близок с предшествующим, благодаря величайшему сходству, и почти всегда отличается от него только прибавкой одной буквы. Таким образом, благодаря полному знанию слогов я перехожу к изучению слова в первой книге для чтения, в словаре, опять-таки в виде рядов, что вследствие очень большого сходства в их формах делает успех в обучении чтению легчайшей игрой, так как я составляю это слово посредством все новой и новой прибавки нескольких незнакомых слогов к прежним хорошо усвоенным и быстро произносимым слогам. При этом «Книга матерей» полагает как основу обучения речи и уяснения слов, которые ребенок должен произносить, самое разностороннее наблюдение.

Громадный круг знаний, почерпаемых из наблюдения, круг, с которым природа знакомит ребенка в самом раннем возрасте, расположен в этой книге и сконцентрирован согласно с требованиями психологии, и великий закон природы, по которому эта последняя всегда сильнее вкореняет в понятие ребенка что-либо близкое, нежели отдаленное, приводится здесь в связь со столь важным для обучения принципом: стремиться к тому, чтобы сущность вещей производила на детей более сильное впечатление, чем их переменчивые свойства. Громадная область языка и познаний, почерпаемых из наблюдений, сделана в этой книге легко обозримой для ребенка благодаря концентрации и психологическому расположению предметов; только отдельные предметы в природе бесчисленны, существенные же различия их невелики, потому и предметы могут быть сделаны легко доступными ребенку для обозрения, если распределены сообразно с этими особенностями.

Этим-то принципам я и подчиняю собственно учение о языке. Моя грамматика есть нечто иное, как ряд способов, долженствующих дать ребенку возможность точно выражать всякие числовые и временные отношения какого-либо предмета, ставшего ему известным из наблюдений, раз он может определенно выразить одно какое-либо числовое или временно́е его отношение. С этой целью я пользовался даже искусством письма, поскольку и на него можно смотреть как на учение о языке, и вообще старался употребить для этой цели все средства, данные мне природой и опытом для уяснения понятий. Эмпирический путь, которого я в этом случае придерживался, преимущественно показывал мне, что наше монашеское обучение, благодаря пренебрежению психологией, не только удаляет нас по всем отделам от этой последней цели обучения, но еще и содействует лишению нас тех средств, которые сама природа без помощи искусства предлагает нам для уяснения наших понятий и, благодаря нашей внутренней порче, делает для нас невозможным пользование этими средствами.

Цель, со знанием психологии и по законам физического механизма, доводит человека до ясных понятий и до последнего способа приобретать их, до определений, требует целого ряда (собственно, предшествующего этому последнему способу) всевозможных картин видимого мира, в которых совершается постепенный переход от наблюдения над отдельными предметами к их наименованию, от наименования к определению их качеств, т. е. к способности описать их, и от этой способности к умению уяснить или определить их. Разумное руководство при наблюдениях есть, стало быть, тот исходный пункт, на котором должен основываться этот ряд способов достигнуть определенных понятий, и ясно, что окончательное созревание цели всякого обучения, очевидность каждого понятия также существенно зависят от полной силы первого его ростка.

Если в обширной области всесозидающей природы какой-либо предмет развился, будучи несовершенным в своем зародыше, в таком случае и сама природа теряет свою способность довести его до совершенства при помощи постепенного созревания. Все, что несовершенно в ростке, все это явится изуродованным при возрастании, т. е. при внешнем развитии его частей; это так же истинно относительно произведений твоего ума, как и относительно произведений твоих гряд; это так же справедливо относительно результатов каждого отдельного понятия, полученного путем наблюдения, как и относительно известного состояния какого-либо выросшего кочана капусты.

Самое лучшее средство оградить человеческое развитие от беспорядочности, несовершенства и поверхностности, основывается, следовательно, главным образом на старании сделать для ребенка насколько можно более определенными, правильными и обширными первоначальные впечатления от главных предметов нашего познания, полученные при первом же наблюдении над ними. Уже начиная с колыбели младенца следует вырывать из рук слепой природы руководство над человеческим родом и передавать его в руки лучшей силы, получать которую нас научил тысячелетний опыт, касающийся сущности ее вечных законов.

Ты должен тщательно отличать законы природы от ее дела, т. е. от отдельных действий и представлений этих действий; что касается до законов, то в этом отношении природа есть вечная истина и всегдашнее руководство к достижению всякой истины; что же касается до тех изменений, при которых совершается применение ее законов к каждому индивидууму и к каждому индивидуальному случаю, то ее брошенная истина недостаточна для человечества и его не удовлетворяет. Реальная правда положения и обстоятельств каждого отдельного лица и каждого частного случая также имеет притязание, в силу одинаковых, вечных законов, на право быть необходимой, как и общие законы самой человеческой природы; следовательно, надо привести в согласие притязание и тех и других законов на необходимость, если они должны производить удовлетворительное действие на человечество. Забота об этом единении существенно важна для человеческого рода. Случайное, самым своим существованием и по своим последствиям, так же необходимо, как и вечное и неизменное, но самое существование случайного и следствия, неизбежно вытекающие из этого последнего, следует с помощью свободы человеческой воли привести в связь с тем, что есть вечного и неизменного в человеческой природе, и со всеми ее требованиями.

Физическая природа, от которой исходят безусловные законы самого существования и следствий всего случайного, по-видимому, посвящена лишь заботе о целом и сама по себе не печется об индивидууме и индивидуальном случае, которые определяются ею, благодаря ее внешнему воздействию. С этой стороны, она, собственно говоря, слепа, и в качестве таковой не согласуется, не старается согласоваться и не может быть в согласии со зрячей, духовной и нравственной природой человека; напротив, только сама духовная и нравственная природа в состоянии быть в согласии с физической – она может и обязана это сделать. Поэтому законы нашей материальной стороны, вследствие существенных требований самой нашей природы, должны быть подчинены законам нашей нравственной и умственной жизни. Без этого подчинения нашей материальной природы невозможно настоящим образом содействовать появлению окончательных результатов нашего развития, появлению человечности. Человек становится человеком благодаря своей духовной жизни, только так он становится самостоятельным, свободным и довольным. Физическая природа не так далеко и не туда ведет его; она слепа по самой своей сущности; ее пути суть пути мрака и смерти; поэтому развитие человеческого рода и руководство над ним следует вырвать из рук слепой, материальной природы и из-под влияния мрака и смерти; наоборот, их следует поручить нашей нравственной и духовной сущности, ее божественному, вечному внутреннему свету и ее божественной, вечной внутренней правде.

Все, все, что ты когда-либо беззаботно поручаешь внешней, слепой природе, все погибает. Это справедливо как в отношении неодушевленной, материальной природы, так и в отношении одушевленной. Если ты беззаботно поручаешь землю природе, то она приносит сорную траву и чертополох, а если ты предоставляешь ей развитие человеческого рода, то она приводит его только к путанице в наблюдениях, которые ни в отношении твоего, ни в отношении детского понимания вовсе не так производятся, как это требуется для первоначального обучения. Для того чтобы надежным способом привести ребенка к правильному и полному знакомству с каким-нибудь деревом или вообще растением, в общем, не есть самый лучший способ пустить ребенка без дальнейшей заботы в лес или на луг, где вместе растут всякого рода деревья и растения. Ни деревья, ни травы не попадаются ему на глаза таким образом, чтобы наглядно представить ему сущность каждого вида и первым же впечатлением от предмета подготовить его к общему понятию о целом отделе. Для того чтобы кратчайшим путем вести своего ребенка к цели обучения, к ясным понятиям, ты должен с величайшей заботливостью представить ему в каждом отделе знания сперва такие предметы, которые видимо и преимущественно имеют в себе существеннейшие признаки того отдела, к которому принадлежит этот предмет, и потому в особенности годятся для того, чтобы сущность предмета бросалась в глаза ребенку, в отличие от его изменчивых качеств; если же ты упустишь это из виду, то заставишь ребенка, при первом взгляде на предмет, смотреть на изменчивые свойства его как на существенные и таким образом принудишь его, по крайней мере, запоздать в познании истины и бросить кратчайший путь, которым в каждом отделе можно перейти от неясных наблюдений к определенным понятиям.

Если же ты избежишь этой ошибки в своем способе обучения и последовательность, в которой все предметы по всем отделам обучения будут представлены ребенку для наблюдения, с самого начала будет такова, что впечатление, производимое сущностью каждого предмета, при первых же наблюдениях над ним станет преобладать над впечатлением, производимым его качествами, то ребенок уже с этого первого впечатления научится подчинять сущности предмета то, что в нем есть изменчивого, и, несомненно, пойдет по верному пути, на котором с каждым днем будет развиваться его способность связывать понимание всех случайных качеств предметов с глубоким знанием сущности последних и их внутренней правды, и, таким образом ребенок будет читать во всей природе как в открытой книге. Как предоставленный самому себе ребенок неразумно смотрит на мир и, благодаря путанице, происходящей от случайно приобретенных обрывков знаний, ежедневно переходит от заблуждения к заблуждению, так, наоборот. ребенок, которого с колыбели ведут тем путем, ежедневно восходит от одной истины к другой. Все существующее или, по крайней мере, все пережитое им на опыте ясно связывается друг с другом при помощи его чистой и великой духовной силы, и в силу этого у него не бывает ошибки в самом основании его взглядов. Первые причины заблуждения и в характере его взглядов, и в нем самом устранены. В его душе не развивается искусственно и методически склонность к какому-либо заблуждению, и nihil admirari, которое в настоящее время является только как притязание искалеченной старости, станет, благодаря этому руководству, достоянием невинности и юности; достижение последней цели обучения, ясных понятий – все равно, приводят ли они нас к убеждению, что мы ничего не знаем, или к тому, что мы знаем все, – становится безусловно осуществимым, если только ребенок этого добивается и у него есть человеческие способности. Для того чтобы добиться этой высокой цели, чтобы организовать и обеспечить средства к достижению этого и особенно чтобы в полном объеме и вполне определенно выставить первые впечатления, полученные от наблюдения над материальными предметами (что существенно необходимо для того, чтобы на этой основе утвердить безупречный, предохраняющий от заблуждений и укрепляющий истину ряд наших познавательных средств), я обратил внимание, особенно в «Книге матерей», на крайнюю необходимость этой цели. И мне это удалось, друг, я настолько сумел укрепить этой книгой природную познавательную способность своих чувств, что дети, руководимые на основании этой книги, отвергнут всякую книгу и в природе и во всем, их окружающем, найдут лучшее руководство к достижению моей цели, нежели все те, которые я им дал.

Друг! Книга еще не существует, а я вижу уже ее исчезновение благодаря ее же воздействию. <…>

Письмо тринадцатое

Друг! Как я сказал, меня теперь завело бы слишком далеко, если бы я вошел в подробное изложение принципов и мероприятий, на которых основывается развитие самых существенных жизненных навыков; но мне не хочется кончить своих писем, не коснувшись заключительного камня моей системы, именно вопроса: в какой связи находится сущность Богопочитания с принципами, которые вообще признаны мною истинными по отношению к развитию человеческого рода?

И в этом отношении я ищу разрешения своей задачи в себе самом и спрашиваю себя: как зарождается в моей душе понятие о Боге? Как происходит то, что я верую в Бога, обращаюсь к нему и чувствую себя святым, если люблю его, надеюсь на него, благодарю его и следую ему?

Я скоро замечаю, что чувства любви, надежды, благодарности и способность послушания должны развиваться во мне раньше, чем я могу применить их в отношении к Богу. Я должен любить людей, должен доверять людям, благодарить людей, слушаться людей, прежде чем возвысится до любви к Богу, до благодарности, до упования и до послушания ему: ибо кто не любит своего брата, которого он видит, как будет он любить Отца своего небесного, которого не видит?

Итак, я спрашиваю себя: как я дохожу до любви к людям, до упования, до благодарности, до послушания им? Как являются во мне чувства, на которых, в сущности, основывается любовь, благодарность и доверие к людям, и способности, посредством которых развивается человеческое послушание? И нахожу, что главным образом они исходят из отношения малого ребенка к его матери.

Мать должна, она иначе не может, она будет вынуждена к этому силой простого чувственного инстинкта, – ухаживать за ребенком, кормить его, беречь и утешать. Делая это, она удовлетворяет своим потребностям. Она устраняет от него что ему неприятно, она помогает ему в его беспомощности – ребенок получает уход и утешение, в нем развивается зародыш любви.

Теперь пред его глазами находится предмет, никогда еще им не виданный, он удивляется, боится, плачет; мать крепче прижимает его к груди, она забавляет его и развлекает, плач его прекращается, но глаза его долго еще остаются влажными; предмет снова появляется – мать снова берет его на оберегающие его руки и снова улыбается ему, и теперь он больше не плачет, он отвечает на улыбку матери ясным, незатуманенным взором, в это время в нем развивается зародыш доверия.

При всяком требовании с его стороны мать спешит к его колыбели: она там, когда он голоден, она напоила его в минуту жажды; когда он заслышит ее шаги, он умолкает; когда он видит ее, то протягивает к ней руки; его взор блестит, когда он у ее груди, он сыт; «мать» и «быть сытым» для него синонимы, он благодарит.

Зародыши любви, доверия, благодарности скоро увеличиваются. Ребенок знает шаги матери, он улыбается ее тени; кто похож на нее, того он любит; существо, похожее на мать, для него доброе существо. Он улыбается образу своей матери, он улыбается человеческому образу; кто любезен матери, тот любезен и ему; кто падает в объятия матери, и он падает к тому в объятия, кто целует мать, того и он целует. Зародыши любви к людям, зародыши братской любви развиваются в нем.

Послушание в своем источнике есть способность, мотивы которой противодействуют первым склонностям физической природы. Его развитие основывается на искусстве. Оно не есть простое следствие чистого инстинкта, а только тесно связано с ним. Первое его развитие вполне инстинктивно. Как любви предшествует потребность, благодарности – исполнение просьбы, доверию – заботливость, так и послушанию предшествует бурное желание. Ребенок кричит, пока ожидает, он нетерпелив, прежде чем станет послушен; терпение развивается прежде послушания; он становится послушным, собственно, лишь благодаря терпению; первые проявления этой добродетели исключительно пассивны, они проявляются главным образом вследствие сознания суровой нужды. Но и это прежде всего развивается на лоне матери – ребенок должен ждать, пока она не откроет ему своей груди, он должен ждать, пока она не даст ее ему. Позднее развивается в нем активное послушание, а еще позднее действительное сознание, что для него хорошо слушаться матери.

Развитие человеческого рода исходит из сильного, мощного стремления к удовлетворению материальных потребностей. Грудь матери утешает первую бурю материальных желаний и порождает любовь; вскоре после этого развивается страх; рука матери утишает страх; этот способ действия порождает соединение чувств любви и доверия и развивает первые зародыши благодарности.

Природа высказывает себя жесткой в отношении бушующего ребенка – он ушибается о дерево и камень, природа остается непреклонной – он беснуется и кричит, он привыкает подчинять свою волю ее воле – первые зародыши терпения, первые зародыши послушания развиты.

Соединенные, послушание и любовь, благодарность и доверие развивают первый зародыш совести, первую легкую тень чувства, что несправедливо бушевать против любящей матери; первую легкую тень чувства, что мать существует на свете не ради одного его; первую тень сознания, что не все существует в свете лишь ради него; а вместе с этим развивается еще и другое чувство, что и он сам живет на свете не ради одного себя, – первая тень долга и права начинает проявляться.

Вот первые черты нравственного саморазвития, которое порождается естественными отношениями между ребенком и его матерью. Но в них в полном объеме заключается главный материальный зародыш того настроения, которое свойственно человеческой привязанности к виновнику своего бытия; т. е. зародыш всякого чувства преданности Богу через посредство веры есть, в сущности, тот же зародыш, который породил привязанность младенца к его матери. И способ развития этих чувств в обоих случаях один и тот же.

В обоих случаях младенец слышит – верит и слушается, но он не знает в это время, ни чему он верит, ни что делает. Между тем первые причины его веры и его тогдашних поступков скоро начинают исчезать. Развивающаяся собственная сила заставляет теперь ребенка бросать руку матери, он начинает сам сознавать себя, и в его груди развивается спокойная мысль: я больше не нуждаюсь в матери. Эта последняя читает в его глазах развивающуюся мысль, она крепче прижимает к сердцу своего любимца и говорит ему голосом, который он еще никогда не слыхал: дитя! если во мне ты больше не нуждаешься, то нуждаешься в Боге; Бог возьмет тебя в свои руки, если я больше не в состоянии тебя защищать, Бог приготовит для тебя счастье и радость, если я не в состоянии больше приготовить тебе их, – тогда начинает в груди ребенка бушевать нечто невыразимое, в груди ребенка поднимается нечто святое, некая склонность к вере, которая возвышает его над самим собою; он чувствует радость при имени Бога, когда мать произносит его. Чувства любви, благодарности, доверия, которые развились в нем у ее груди, расширяются, и с этих пор обнимают Бога, как отца и мать. Способность послушания получает более широкое поприще – ребенок, начинающий теперь верить в Всевидящее Око Божие, как прежде верил взору матери, поступает справедливо ради Бога, как до сих пор поступал справедливо ради матери.

При этом первом опыте со стороны материнской чистоты и материнского сердца соединить при помощи склонности к вере в Бога первое ощущение собственной силы с только что развившимся чувством нравственности открываются основные черты, на которые обучение и воспитание непременно должны обратить внимание, если хотят наверно достигнуть нашего усовершенствования.

Подобно тому как первый зародыш любви, благодарности, доверия и послушания был простым следствием совпадения инстинктивных чувств матери и ребенка, так и теперь дальнейшее развитие этих зародившихся чувств заключается в высоком человеческом искусстве, но в искусстве, нити которого тотчас же упадут из твоих рук, если ты хоть на мгновенье упустишь из вида начальные пункты, от которых исходит их тонкая ткань; опасность от этой потери велика для твоего ребенка и рано наступает; он лепечет имя матери, он любит, он благодарит, он верит, он слушается. Он лепечет имя Божие, он любит, благодарит, верит, слушается. Но мотивы благодарности, любви, веры исчезают при первом же появлении – он больше не нуждается в матери; мир, окружающий его теперь, взывает к нему со всей ласкающей чувства прелестью своих новых явлений: теперь ты мой.

Ребенок слушает голос новых явлений, он должен слушать. Инстинкт младенца в нем погас, место этого инстинкта занимает инстинкт растущих сил, и зародыш нравственности, поскольку он исходит из чувств, свойственных младенцу, внезапно глохнет и должен заглохнуть, если в это мгновенье никто не свяжет первое биение высших чувств его нравственной природы, как жизненную нить, с золотым веретеном творения. Мать, мать! свет начинает теперь отделять ребенка от твоего сердца, и если в это мгновенье никто не свяжет ему чувства его благородной натуры с новым явлением, с материальным миром, то все кончено. Мать, мать! Твой ребенок оторван от твоего сердца; новый мир становится для него Богом. Материальные наслаждения становятся для него Богом. Собственная сила становится для него Богом.

Мать, мать! Он потерял тебя, Бога и самого себя, светильник любви погас в нем; в нем нет более Бога, зародыш самоуважения умер в нем; он идет навстречу гибельному стремлению к материальным наслаждениям.

Человечество! Человечество! Здесь, при переходе от исчезающих младенческих чувств к первому ощущению прелести мира, независимой от матери; здесь, когда почва, на которой вырастают благороднейшие чувства нашей природы, впервые начинает колебаться под ногами ребенка; когда мать перестает быть для своего ребенка тем, чем была прежде, и, наоборот, в нем развивается зародыш доверия к новому явлению, к миру, и увлечение этим новым явлением начинает уничтожать и поглощать доверие к матери, которая теперь для него не то, чем была прежде, а вместе с этим уничтожает веру в невидимого и неведомого Бога, подобно тому как грубая ткань жестких, сильно переплетающихся корней сорных трав уничтожает и поглощает более тонкую ткань корней более благородных растений. Человечество, человечество! В это время разделения чувств доверия к матери и к Богу и чувств доверия к новому явлению, к миру и ко всему, что в нем есть: тут, на распутье тебе следовало бы пустить в ход все свое искусство и всю свою силу, чтобы сохранить в ребенке в чистоте чувства благодарности, любви, доверия и послушания.

Бог в этих чувствах, и вся сила твоей нравственной жизни тесно связана с их сохранением.

Человечество! Твое искусство должно прилагать все старания, чтобы при бездействии физических причин, порождающих чувства у младенца, иметь под рукой новые средства к их оживлению, и прелесть нового явления, мира, не иначе представить своему подрастающему ребенку, как в связи с этим чувством.

Вот когда ты должен впервые не вверять его природе, а все делать для того, чтобы вырвать руководство им из ее слепых рук и предоставить влияние на него тем мероприятиям и силам, которые даны опытом тысячелетий. Мир, являющийся теперь пред глазами ребенка, не первое творение Бога, он есть мир, одинаково пагубный и для чистоты материальных наслаждений ребенка, и для духовных чувств, мир полный борьбы из-за эгоистических побуждений, полный противоречий, насилия, притязательности, обмана.

Не первое творение Бога, а этот мир привлекает твоего ребенка в ту пучину водоворота, в глубине которого живут ненависть и нравственная смерть. Не Божье творение, а насилие и собственную порчу представляет этот мир твоему ребенку.

Бедный ребенок! Твоя комната есть твой мир, но твой отец привязан к своей мастерской, у твоей матери сегодня – досада, завтра – гости, послезавтра – капризы; тебе скучно; ты спрашиваешь, твоя служанка не отвечает тебе; тебе хочется на улицу, ты не смеешь; теперь ты споришь с сестрой из-за игрушки – бедный ребенок! Что за злосчастная, бессердечная, губящая сердце вещь твой мир; но он для тебя нечто большее, когда ты прогуливаешься в раззолоченном экипаже под тенью деревьев; твоя руководительница обманывает твою мать, ты меньше страдаешь, но ты становишься хуже всех страдающих. Что ты приобрел? Твой мир еще более в тягость, чем всем страдающим.

Этот мир так убаюкан в порче, в этом следствии его неестественного искусства и неестественного насилия, что более не имеет понятия о средствах сохранить чистоту сердца в груди человека, и, напротив, совершенно оставляет без внимания человеческую невинность в самый опасный момент, как бессердечная мачеха своего пасынка, и эта беспечность в сотне случаев против одного имеет и должна иметь решающее значение в деле крушения главной цели человеческого усовершенствования, потому что новое явление, мир, ставится в это время пред глазами ребенка без всякого противовеса односторонним и односторонне-возбуждающим чувственным впечатлениям, получаемым от него, и, таким образом, его увещание, и благодаря своей односторонности, и своей живости, получает у ребенка решительный перевес над впечатлением, производимым опытом и чувствами, которые лежат в основе умственного и нравственного развития человеческого рода. Вследствие этого, с этих пор эгоизм и порча ребенка получают такое великое и сильное развитие; в то же время душевное настроение, на материальной основе которого утверждены главнейшие его способности к нравственности и просвещению, также погибает, сами по себе узкие ворота его нравственности, так сказать, загромождаются, и вся его физическая природа должна принять такое направление, которое отделяет путь разума от пути любви, развитие ума от склонности к вере в Бога, делает более или менее тонкий эгоизм единственным мотивом для применения его силы и вследствие этого направляет к его погибели последствия его развития.

Непонятно, как люди не знают этих общих источников своей порчи; непонятно, почему общей целью их искусства не является стремление уничтожать их и подчинить воспитание человеческого рода принципам, которые должны не разрушать дело Божие, развивающее уже у младенцев чувства любви, благодарности и доверия, а содействовать в этот опасный момент большему развитию самим Богом данных нам средств к соединению воедино нашего умственного и нравственного совершенствования; содействовать также согласованию обучения и воспитания, с одной стороны, с законами физического механизма, на основании которых наш ум переходит от неясных наблюдений к ясным понятиям, с другой – с внутренними чувствами, с помощью которых постепенное развитие возвышается до признания и уважения нравственного закона. Непонятно, как люди не возвысятся до того, чтобы открыть непрерывный ряд всех способов к развитию ума и чувства, главной целью которых должно быть следующее: преимущества, даваемые обучением и его механизмом, основывать на сохранении нравственного совершенства; путем сохранения душевной чистоты предохранять эгоизм разума от его односторонних пагубных заблуждений и вообще подчинять чувственные впечатления убеждению, вожделения – благорасположению и благорасположение – исправленной воле.

Причины, требующие этого подчинения, глубоко заключены в моей природе. По мере того как развиваются мои материальные силы, их преобладание снова должно исчезнуть вследствие существенных требований моего совершенствования, т. е. должно наступить их подчинение высшему закону. Но и каждая ступень моего развития также должна быть закончена, прежде чем может наступить необходимость подчинения ее высшим целям, и это подчинение законченного еще незаконченному прежде всего требует чистого усвоения первоначальных пунктов всякого знания и самой определенной непрерывности в переходах от этих начал к последней цели, которой надо достигнуть. Но первый закон этой непрерывности следующий: первое обучение ребенка никогда не бывает делом головы, никогда не бывает делом разума – оно всегда бывает делом чувств, делом сердца, делом матери.

Второй после этого закон следующий: человеческое обучение лишь постепенно переходит от упражнения чувств к упражнению мышления, оно долго остается делом сердца, прежде чем станет делом разума, оно долго остается делом женщины, прежде чем начнет обращаться в дело мужчины.

Что мне еще сказать? Этими словами вечные законы самой природы снова приводят меня к твоему руководству, о, мать! Я лишь около тебя могу сохранить свою невинность, свою любовь, свое послушание, лишь около тебя могу я сохранить все, все преимущества моей благородной натуры при новых впечатлениях, полученных от мира.

Мать! Мать! Если есть еще у тебя рука, если есть еще у тебя сердце для меня, то не дай мне уклониться от тебя, и если никто не познакомил тебя с миром, как я должен был познакомиться с ним, то приди, мы вместе познакомимся с ним. Мать, мать! В то мгновение, в которое, благодаря новому явлению – миру, я подвергаюсь опасности удалиться от тебя, от Бога и от самого себя, не будем разлучаться. Мать, мать! Сохранив свое сердце для меня, освяти мне переход от твоего сердца к этому миру.

Дорогой друг! Надо замолчать, я взволнован, я вижу слезы на твоих глазах. Прощай!

Действие головы

Иногда головой качаем, иногда киваем, иногда носим на ней разные вещи.

Качать головой

Мать качает головой, увидев, что дитя хочет сделать или уже сделало что-нибудь дурное.

Учитель качает головой, когда его ученики, вместо того чтобы слушать урок, резвятся.

Когда слышим разговор явно несправедливый, но не хотим вступать в спор и опровергать его, тогда идем прочь и качаем головой.

Действия глаз

Глаза открываются, смыкаются, видят, мигают, метят, косятся, плачут.

Всякий человек, кроме слепого, видит то, что встречается его глазам. Вещи, видимые всеми, бесчисленны, и хотя есть вещи такие, которые больше видит один, нежели другой, но эти последние пред несравненным множеством первых можно почесть ни за что. Человек обыкновенно не обращает своего внимания и не хочет говорить о том, что видит всякий; но когда дело идет о вещах, виденных одним или немногими, то как будто старается заглушить нас своим повествованием о них. Вот почему, кажется, столь велика разность между тем, что видят все, и между тем, что видят немногие, – разность в самом деле нечувствительная. Целые народы за всю жизнь не видят ни моря, ни острова, ни города, ни книг – но все видят то, из чего произошли и из чего состоят моря, острова, города, книги, – все видят воду, землю, камни, растения, людей и прочее.

То, что ребенок – я разумею здесь детей не из всех частей света, но единственно тех, которые ближе к нам и для которых написана эта книга, – то, что ребенок видит прежде всего, что видит каждый день, – есть он сам и его мать; также каждый день видит он четыре стены, в которых живет, и все, что в них находится, видит своего отца, братьев, сестер, видит их и свою постель, видит хлеб, мясо, суп, ложку, нож, вилку, видит воду, молоко, огонь, печь, пол, дверь, окно. Через несколько дней после рождения мать несет его к окну; тут видит он небо, землю, видит сад, деревья, видит дома, людей, разных животных, видит близкое и далекое, видит большое и малое, видит многое и немногое, видит белое, синее, красное, черное; однако не разумеет, что далеко или близко от него, что велико или мало, чего много или немного, что бело, сине, красно, черно.

Через несколько недель мать несет его из покоев; тут видит он гораздо ближе, нежели прежде; тут уже подле него проходят те собаки, кошки, коровы и овцы, которых он видел только из окна; тут он вблизи видит курицу, которая клюет пшеницу из рук его матери, тут вблизи видит воду, которая из колодца течет по желобу; тут мать рвет и дает ему белые, желтые, красные цветочки. По прошествии нескольких месяцев его несут еще далее; там в другой раз видит он сей дом, это дерево и эту церковь, на которые прежде смотрел в большом расстоянии. Едва у ребенка начнут укрепляться ноги, как любопытство и внутреннее побуждение наслаждаться природой влекут его на открытый воздух; он переползает через порог, садится в тихом месте против солнца, хватает все, что видит, собирает камушки, рвет красивые и пахучие цветочки, кладет их и все, что поймает, в рот; ловит ручонками червячка, который ползет мимо его. Вся вселенная стоит перед его глазами, и он протягивает свои ручонки ко всему и хочет поймать все, что ни видит в ее обширной области.

Так ребенок всякий день видит вещи ближе и ближе, всякий день узнает их лучше и всякий день лучше различает большие от малых, близкие от дальних, многие от немногих, легкие от тяжелых, шероховатые от гладких, различает вещи приятные от неприятных.

Добрые матери! Что после сего остается вам делать? Ничего более как следовать той верной стезе, которую показывает сама природа, сам Небесный Отец, пекущийся о вас и ваших детях! Вы видите предметы, которые показывает детям сам Бог с первой минуты их рождения; вы видите предметы, которые более действуют на их ум и сердце; вы видите, что в маленьком горизонте более привлекает их взор, к чему они более протягивают свои ручонки, что более производит в них радость и улыбку! Добрые матери, примечайте эти вещи; это урок, который дает вам сама природа! Подносите их чаще к тому, что они силятся поймать своими ручонками, к тому, на что они с улыбкой смотрят, ищите около себя, в своем доме, в этой долине, на этом лугу, ищите и там и везде все, что с любимыми их вещами сходно в цвете, блеске, форме, жизни, движении; кладите им все это в колыбель, ставьте перед ними на стол; пускай они спокойно и свободно смотрят, как цветы, вами принесенные, блекнут, увядают и обращаются в ничто, пускай видят, как вместо них вы опять приносите им свежие и как они опять блекнут. Совсем увядают и обращаются в ничто. Этого уже довольно с вашей стороны для их образования! Но вот еще один урок, самый важнейший для вас урок! Воспитывайте детей так, чтобы они ни к чему столько не улыбались, ни к чему столько не протягивали своих ручонок, ни к чему и ни к кому с такой радостью не летели навстречу, как к вам! Это самый важный для вас урок, чтобы они ни к кому и ни к чему в свете не были так привязаны, как к вам, а для вас ничто и никто в свете не был так мил, как они! Сама природа призывает вас собственной рукой лелеять и воспитывать детей! Не отдавайте их в чужие руки; никто не может быть для них тем, что мать, так точно, как для вас никто не может быть тем, что ваши дети! Не отдавайте их в чужие руки; пускай это нежное сердце пробуждается для вашего сердца, не для чужого; пускай первые семена любви, первые семена благодарности раскрываются для вас, не для чужого; пускай они раскрываются вашим стараниям, не чужим! Я не знаю, что на земле может быть радостнее для матери, как видеть и наслаждаться первыми следами этой детской любви, этих благодарных чувств и этой доверенности! Добрые матери! Вы в полной мере насладитесь этой единственной радостью, когда исполните свою должность, когда сами будете воспитывать детей! Я трепещу, я стыжусь всего человечества, всей вселенной сказать вам: «Любите своих детей!» Но скажу еще одно: небесный промысел, пекущийся о детях, начинает воспитывать их с той самой минуты, как они открывают глаза. Добрые матери! С этой самой минуты должны начинаться и ваши попечения!

Видеть и смотреть

Слова «видеть» и «смотреть» имеют разный смысл. «Он видит это» значит «этот предмет произвел полное впечатление в его органе зрения и в его душе»; «он смотрит на это» значит «он обратил глаза на этот предмет». Кто видит вещь, тот получает идею о ее форме, цвете и пр.; но часто, смотря во все глаза, мы ничего не видим.

Мы часто говорим малым детям: «Смотри лучше, если хочешь видеть». Это значит, что острое и внимательное зрение образует человека. В самом деле, не все ли наши познания начинаются тем, что мы видим предмет, и не оттого ли более и более они распространяются, зреют и приходят в совершенство, что с наблюдением смотрим на него? По крайней мере, нет сомнения в том, что почти все наши чувства получают свой тон от чувства зрения, т. е. вместе с ним изощряются или слабеют.

Есть вещи, которые не мешают нам видеть того, на что смотрим, хотя находятся перед самыми нашими глазами. Таков хрусталь, стекло, слюда, тонкий рог, вода; они называются прозрачными; прозрачнейшее из всех тел есть воздух. Тела, через которые смотря ничего не видим, называются непрозрачными.

Видеть

Мы видим человека, разных животных, разные вещи, видим часто или редко, ясно или неясно.

Видеть людей, животных, разные вещи

Мы видим отца, братьев, сестер, друзей, знакомых, видим льва, леопарда и пр., видим разные растения, камни, дома, нивы, деревни, поля, рощи, горы, реки, моря, одним словом все, что представляет нам земля и небо.

Зимой видим снег и лед; весной видим развивающиеся листья и цветы; летом видим бабочек, червячков, мух; осенью видим крестьянина, собирающего с полей хлеб и с деревьев плоды. Днем видим солнце, ночью луну и звезды.

Видеть часто

Обыкновенно видим часто тех людей и те вещи, которые к нам близки. Так мать часто видит своих детей, помещик своих крестьян, офицер своих солдат, пастух своих овец, портной свои иглы и нитки, сапожник свои кожи.

Видеть редко

Редко видим затмение Солнца и Луны; редко видим кометы, пожар и наводнение.

Видеть ясно и неясно

Если у нас здоровые глаза, если предмет хорошо освещен, находится от нас не слишком далеко и не слишком близко, то не можем не видеть его ясно; но без этих трех условий, т. е. когда у нас повреждены глаза, когда предмет освещен плохо, например находится в густой тени или в тумане, и когда находится не в надлежащем расстоянии, то видим его неясно.

Видеть в ком и в чем

Куда ни взглянем, во всем видим одну оболочку. Нет! Мы видим одну часть этой оболочки и только в том положении, какое схватим, смотря на нее. В человеке, в других животных, разумеется когда они здоровы, видим одну кожу, волосы, ногти, зубы; однако иногда видим пот, выступивший из кожи, и слезы, текущие из глаз. Кровь, мясо и кости можно видеть в человеке только тогда, когда он получит глубокие раны, только в подобном случае можно видеть его внутренние части.

Если вода чиста (в реке, озере, ведре), то мы видим в ней даже то, что лежит на самом дне.

Мы видим в книге листы, буквы и числа, в доме стены и картины на стенах, мебель и часто людей, похожих на мебель.

Мы видим живую рыбу в озере, в пруде, в реке, в барке и пр.

Мы видим в воздухе облака, птиц, насекомых и пр.

Мы видим в церкви то, что редко случается видеть в другом месте, там видим, что один говорит, а тысячи молчат и с величайшим вниманием слушают.

Видеть на ком и на чем

На яблоне здоровой зимой видим кору и голые ветви, весной кору и ветви с листьями и цветами, осенью кору и ветви с листьями и плодами. Чтобы видеть корень яблони, надо выкопать ее из земли; чтобы видеть тело, составляющее пень ее, надо с какой-нибудь стороны снять кору; чтобы видеть сердце пня, надо или перерубить, или перепилить, или переломить его так, чтобы открылась вся внутренность.

На трубочисте видим сажу; после большого дождя на ногах у крестьянина, идущего с поля, и на колесах у кареты, которая проезжает мимо нас, видим грязь; у того, кто ел чернику, видим на языке и на зубах оставшийся черный сок ее; у того, кто имел дурную оспу, видим на лице рябины; на свежей ране видим кровь, а на заживающей – гной.

Мы видим на лошади скачущего человека, на осле и на верблюде видим мешки с мукой и пр.

Мы видим на домах черепицу, солому и доски, которыми они покрыты; кто был в Швейцарии, тот видел, что горные ее жители не прибивают досок на плоских своих кровлях, но только кладут на них камни; в тех местах, которые изобилуют шифером, видим на домах, вместо черепицы, шиферные плиты; мы видим на кровлях голубей, галок, воробьев, а иногда кошек и павлинов.

На церквях и колокольнях в иной земле видим кресты, в иной – петухов, в иной – луну и звезды.

Мы видим на стебле цветок, а на цветке иногда пчелу, собирающую мед, иногда жука или червя, подтачивающих его.

Видеть под чем

Мы видим у крестьян под телегой коробы, в которых они возят разные вещи, видим под каретой кур, собак, которые стоят или бегают под ними.

Мы видим, что у людей, которые не умеют порядочно есть, под столом валяются хлеб, кости, ножи, вилки и пр.

Часто под кровлей видим голубиные и воробьиные гнезда.

Видеть посредством чего

Посредством стекла, составляющего наши окна, мы видим то, чего иначе не могли бы видеть, видим вещи, находящиеся за стенами нашего дома; видим сад нашего соседа, видим церковь, рощи, поля и крестьянина, там работающего. Посредством телескопа видим отдаленные вещи так ясно, как будто они находятся перед нами. Посредством микроскопа видим в мухе, в ее крыльях, в ее ногах такие части, которые совершенно скрываются от простого глаза.

Посредством очков престарелые люди видят яснее все вещи, которых они простым глазом не могут отличить одну от другой. Зеленые очки все показывают зеленым.

Видеть то, что находится внутри

Когда в нашем доме отворены окна, то всякий с улицы видит, что у нас происходит. Бо́льшая часть лавок в городах и селах так сделаны, чтобы всякий идущий мимо видел продаваемый в них товар.

Кто стоит за городом, недалеко от ворот, к воротам не обращен спиной и ворота не затворены, тот может видеть, что происходит внутри городских стен.

Видеть то, что находится вне

Кто стоит внутри города, недалеко от ворот, не обращен к воротам спиной и ворота не затворены, тот может видеть, что происходит за городом.

Находясь за городом, мы видим одни кровли домов, но если дом очень высок, то видим и верхний этаж его.

Видеть по признакам

Надлежит только взглянуть на человека, чтобы по лицу видеть, стар ли он или молод, здоров или нездоров; взглянув на дом, на платье и на другие вещи, мы тотчас находим в них признаки, по которым видим, новы ли они или неновы, прочны или непрочны; взглянув на мостовую, по лужам, которые на ней сделались, видим, что шел сильный дождь; взглянув на траву, по крупным каплям, которые на ней висят, видим, что ночью была большая роса; взглянув на виноград, по мертвым его лозам видим, что он поврежден морозом; мать, взглянув на дитя, по беспокойству, на его лице изображающемуся, видит, что оно сделало что-нибудь плохое; так по лицу видим, кто лукав и кто простосердечен, кто груб и кто нежен, кто весел и кто печален.

Охотник видит по следу, куда убежал зверь, им преследуемый. Крестьянские дети, которые на деревья лазают, видят по гнезду, какая птица свила его, и найдут ли в нем что-нибудь или нет.

Опять видеть

Пробудившись и встав с постели, дети опять видят своего отца, мать, братьев и сестер, с которыми они вчера прощались; одеваясь, они опять видят свое платье, которое вчера скинули, и пр.

Каждый месяц мы опять видим новую и полную Луну, видим ее ущерб и рождение.

Всякий вечер солнце закатывается и уходит от нас; но поутру мы опять видим его на горизонте.

Всякую весну мы опять видим ласточек, журавлей и других птиц, которые на зиму улетают от нас в теплые южные страны.

Мы видим, что в ручьях, которые высохли было от продолжительного зноя, после дождя опять показывается вода, – мы опять видим, что они текут.

Видеть то, чего нет в натуре

Мы часто видим то, чего совсем нет в натуре. Этот обман не зависит от нас и называется у физиков оптическим. Смотря на отдаленные синие горы, холмы которых поднимаются один выше другого и образуют множество неправильных уступов, мы видим, но нам только кажется, что мы видим, будто этот холм, смыкаясь с этим холмом и этот уступ с тем уступом, представляют одну массу; на самом деле расстилаются между ними поля и обширнейшие долины; мы видим, но нам только кажется, что мы видим, будто там, за той высокою рощею и за тем огромным строением, свод неба лежит на земле, что там можно хватать руками самые облака, а кто гуляет в этой роще и кто живет в этом замке, тот видит, что горизонт еще далеко от него; мы видим, что Луна и звезды, покрывающие небо, находятся на одной и той же поверхности и, следовательно, в одинаковом расстоянии от нас, – но нам так кажется, ибо астрономы говорят, что пространство между Луною и звездами (неподвижными) превосходит их воображение. Многие во время глубокой осенней ночи видят какие-то страшные фигуры с руками, с ногами и с огненными глазами, но им так кажется, ибо, поутру приходя на то место, они сами видели, что это был гнилой пень, которому трусливое воображение придавало вид чудовища, похожего на человека.

Не видеть того, что делается перед нами

Иногда мы не видим того, что держим в руках. Подобные обманы по большой части зависят от нас и можно бы их назвать обманами лености. Так когда с отвлеченными мыслями смотрим на цветок, мы не видим ничего более цветка; но усилив внимание, мы видим его тычинки, видим, из какого числа листочков состоит его головка, видим, круглые ли его листочки или овальные, видим, ровные ли их края или зубчатые – тогда видим тысячу подробностей.

Смотреть

Мы смотрим на людей, на разных животных, на разные вещи, когда они находятся на одной линии с нами, выше нас или ниже нас.

Смотреть на то, что находится на одной линии с нами

Учитель смотрит на детей, которым дает урок, офицер на солдат, которых экзерцирует, пастух на стадо, которое стережет, и пр.

Все должны смотреть на то, что делают: живописец на свою картину, кузнец на свое железо, кухарка на сливки, которые варит, и пр.

Смотреть на то, что находится выше нас

Мы смотрим на каменщика, который ходит в церкви у самой главы и который на подобной высоте нам кажется ребенком.

Дети смотрят на отца, когда он влезает на вишню, однако только до тех пор, пока он не бросит им ягод.

Смотреть на то, что находится ниже нас

В городах, где почти все дома высоки, смотря из окна на улицу, должно так опустить глаза, как будто стоите на мосту и глядите с него на воду.

Какие чувства наполняют наше сердце и какие мысли родятся в нашей душе, когда всходим на высокую гору и с нее смотрим на извивающуюся реку, покрытую судами с богатым грузом, на множество дорог, которые в бесконечном разнообразии одна с другою пересекаются, соединяются и все идут к тем же воротам, на которых люди бегают, суетятся, кишат как муравьи; в одно время смотрим на обширные долины, на рассеянные по ним крестьянские хижины, где обитает простота и добродетель – часто в величайшей бедности, – и на эти зубчатые городские стены, на высокие их башни, на которых с золотом играют лучи заходящего солнца, на эти пышные дома, где шумит вечная радость и раздается смех, по большой части коварства и злобы!

Смотреть долго и недолго

Смотрим долго на вещь, когда хотим иметь о ней хорошее понятие или когда она очень обширна и сложна.

Кто слишком долго смотрит на безделицу и вообще на такие вещи, которые к нему не относятся, тот не смотрит, а ротозеит.

Кто спешит куда-нибудь, тот недолго смотрит и на самые любопытные вещи, какие ему встречаются.

Смотреть охотно и неохотно

Что для нас приятно, на то мы смотрим охотно; а что противно, на то всегда смотрим неохотно. Скупые, смотря на деньги охотно, всегда отворачиваются от бедного, к ним руку протягивающего.

Смотреть охотно и долго суть два действия нашей души, одно с другим неразлучные.

Смотреть со вниманием и без внимания

Живописец смотрит со вниманием на ландшафт, который ему понравился и которому он хочет подражать своей кистью. На вещи маловажные всякий смотрит без внимания; но худые дети смотрят без внимания и на то, что для них полезно и что им должно выучить твердо, списать хорошо, срисовать верно.

Смотреть пристально

Ребенок смотрит пристально почти на все вещи, с которыми встречаются его глаза. Он пристально смотрит на голубя, который подле него воркует, на курицу, которая подле него роется, на овцу, которая подле него пасется, и пр.

Действия носа

Посредством носа мы чувствуем всякий запах и вдыхаем в себя воздух.

Чувствовать запах

Мы чувствуем запах цветка, кореньев, свежего сена, горячих хлебов, гнилой рыбы, гнилого мяса; чувствуем запах лекарств, когда идем мимо аптеки, где они составляются, чувствуем запах кожи, когда идем мимо сыромятной фабрики, где они выделываются; так чувствуем запах вещи, которая тлеет, и это одно часто спасает нас от близкого пожара. Запах розы, гвоздики, мяты и пр. для нас приятен; мы нюхаем их и любуемся. Но у кого гнилы зубы, даже у кого нечисты они, с тем не хотим говорить ни близко сидеть, потому что слышим у него изо рта неприятный запах. У многих детей, особливо у тех, которых нечувствительные матери оставляют без призрения, распространяется по голове золотуха и, гноясь, производит запах отвратительный. У многих детей также воняет от рук, если они не умывают их. Некоторые лекарства столь неприятны бывают, что от одного их запаха становится дурно. Во время насморка мы почти теряем обоняние и почти совсем не слышим запаха ни приятного, ни дурного.

Привычка производит то же, что насморк, т. е. она делает орган обоняния столь же нечувствительным. Привыкши к дурному запаху, мы не чувствуем его, и это хорошо. Не правда ли, что в доме сапожного мастера последовало бы величайшее замешательство и беспорядок, если бы его жена всегда падала в обморок от запаха кож? Скажите, что было бы, если бы кучер не мог войти в свою конюшню, если бы крестьянин не мог собирать навоза, если бы доктор не мог подойти к своему больному, не зажавши носа; скажите, как они исполнят свою должность? Будет ли у первого всегда сыта и чиста лошадь, у другого плодородна земля и кто поверит такому медику свое здоровье? Кто имеет нужное обоняние, тот часто бывает роскошен по неволе, подобно тем разборчивым людям, которые не могут видеть того, что не прекрасно, не могут слышать того, что в ухе отзывается негармонически и не могут есть того, что кажется невкусно, тот должен обладать таким богатством, которое удовлетворяло бы его прихотям; иначе столь тонкое чувство будет служить только к его мучению. Счастлив молодой человек, который так воспитан, что без отвращения может на все смотреть, все слышать, все есть, который может переносить всякий запах, когда этого требует должность! Для него не будет тягостна добродетель, для него не будет труден самый тернистый путь, лишь бы вел к чести и истинному благополучию! Так все наши чувства, и следственно чувство обоняния, должны быть более остры, нежели тонки и нежны.

Вдыхать в себя воздух

Мы вдыхаем в себя воздух или чистый и здоровый, или испорченный и вредный.

Воздух, которой находим на горах, чист и здоров; но на местах низких и болотистых, в больницах и больших городах он всегда бывает испорченный и вредный.

Действия рта

Рот разевается, сжимается; посредством рта едим, пьем, говорим, плюем и пр.

Говорить

Дитя видит без нашей помощи, это дар, с которым оно родится; но не учите его говорить – и оно останется немым на всю жизнь.

Дитя от природы получает орган голоса; искусство извлекает из него вразумительную речь. Первый язык столь же прост, как первые нужды; но со временем, когда распространятся наши понятия и образуется вкус, он становится богаче, яснее, живее, приятнее. Язык есть не что другое, как те звуки, в которые одеваем свои мысли и чувства, чтобы сообщить их другому. Какие средства употребляет природа, чтобы научить дитя говорить, и какие средства для сего должно употребить искусство – там, где природа оставляет дитя попечению матери?

Мать лепечет и произносит перед ребенком разные звуки тысячу раз в день. Это инстинкт, которому сердце ее повинуется слепо, но тем с большею радостью, что это лепетание, эти нескладные звуки развлекают и утешают ее милую крошечку. В тo же время дитя слышит голос отца, брата, слуги, служанки; оно слышит звон колокольчика, слышит стук топора, слышит, как лает собака, как поет птица, как блеет овца и кричит петух. Все это сначала не производит в нем ничего, кроме простого чувства звуков и чувства разности между ними, но скоро начинает он угадывать и примечать связь между каждым звуком и предметом, производящим его. Когда зазвонит колокольчик, ребенок тотчас оборачивается к нему; когда замычит корова, он смотрит на корову; когда стукнет кто-нибудь в двери, он оглядывается на двери; когда залает собака, его глаза устремляются на собаку. Так мало-помалу находит он связь между всеми звуками и самими предметами, их производящими; так мало-помалу узнает он связь между всеми вещами, пред глазами у него находящимися, и между теми звуками, которые мать повторяет, когда хочет ему показать их, – узнает связь между ее словами и называемыми предметами!

Но ребенок еще не испытывал собственных сил в подражании тем звукам, которые слышит; наконец он чувствует в себе эти силы; у него механически вырывается крик, он слышит его, чувствует свои силы; он хочет лепетать и видит успех; он радуется своему лепетанию; он лепечет и смеется! Мать, слыша это лепетание и видя улыбку, которая сопровождает его, приходит в восторг; ее инстинкт налепетывать дитяти разные звуки приобретает час от часу бо́льшую силу; она предается ему час от часу с большей радостью.

По прошествии нескольких месяцев это побуждение достигает последней своей степени и природа оставляет слепое средство, с которого начинается первое образование языка. Прежняя склонность утешать и развлекать дитя лепетанием мало-помалу проходит у матери; звуки без смысла не занимают более самого ребенка; он умеет находить подобное рассеяние в самом себе и в тех предметах, которые окружают его; он достиг того времени, когда нужно что-то большее, нежели рассеяние, когда он желает чего-то большего, чем рассеяние; он желает понимать то, что видит, слышит, он желает учиться говорить, и мать желает его учить сему.

Нужда, душевные потребности и обстоятельства всегда ведут человека от слепого инстинкта к разуму. Подобному закону покорено самое образование его. Нужда, потребности душевные и обстоятельства погашают в матери инстинкт, погашают в ее сердце первый энтузиазм любви к дитяти; она делается уже холоднее; у нее не достает более времени для немого лепетания; кроме дитяти она начинает заниматься многим другим.

Она должна, она не может иначе ходить за ним, как время от времени, т. е. в известные часы, в известные минуты; во все другие часы, во все другие минуты требуют ее внимания и деятельности домашние заботы; она должна, она не может иначе учить дитя говорить, как в эти известные часы, в эти известные минуты. Однако для ребенка не пропадают те немногие часы, те немногие минуты; природа дала нежному возрасту его такие нужды, которым удовлетворяя матери невольно исполняют долг свой. Как много ни заняты они сторонним, но скоро возвращаются к тому, что им любезнее всего на свете. Они моют дитя; тут они должны и не могут не называть всякой части, на которую плещут воду и которую обтирают; они должны, они не могут не сказать: дай ручку, дай ножку. Они кормят дитя; тут они должны, они не могут не назвать каши, горшка, ложки. Они прохлаждают кашу на ложке; они хотят подать ее и в то же время останавливаются, медлят – они говорят: подожди, еще не остыло!

Как редко матери умеют учить дитя говорить, как редко знают самые существенные, самые нужные для этой цели правила! Много из них, столько говоря обо всем, что содержит и небо и земля, не в состоянии назвать ребенку трех или четырех частей его глазика, носика, ротика; говоря о постороннем целый день без умолку, ничего не скажут о вещах, самых необходимых для образования их детей, хотя бы эти вещи находились под руками. Так! Это самая несчастная истина, однако истина, что многие матери не имеют самых нужных сведений в языке; это самая несчастная истина, однако истина, что многие из них при всем красноречии бывают в этом случае самые худые матери. Нельзя описать всего вреда, от подобного невежества происходящего, но слава Богу, что средства против этого зла столько же легки, сколько следствия его пагубны.

Правила языка и их совершенство – все, что нужно детям для их образования, все, что нужно матерям, чтобы они были в состоянии образовать их язык, – все имеем, все доведено до совершенства; у всякого народа язык довольно богат, довольно ясен, определенен! Не достает одной системы, которая показала бы матерям ту первую точку, когда они должны начать учить дитя языку, и которая в этом поприще вела бы их от сей первой точки постепенно, прямо и верно к той последней точке, до которой и нуждами, и душевными потребностями, и разными обстоятельствами образован их собственный язык; еще никто не показал им этой первой точки во всем ее протяжении и никто не научил пользоваться ею во всем пространстве.

Добрые матери! Книга, которую вам посвящаю, имеет единственную цель; она имеет единственную цель дать вам надежнейшие средства удовлетворить первым потребностям подобного воспитания; эта книга дает способ учить дитя говорить определенно о своем теле, о его частях, о его строении и свойствах, говорить определенно обо всех предметах, которые окружают его, которые действуют на его чувства, которые обращают и не могут не обращать на себя его внимание!

Добрые матери! Мои советы в рассуждении образования языка основаны на тех же правилах, на которых основывал я образование впечатлений в дитяти, которые получает оно от предметов видимых; и вы должны пользоваться моими советами в этом последнем случае не иначе, как пользовались ими в первом.

Если вы согласны со мною, что ребенок не может иметь прямого понятия о предметах, находящихся пред глазами, пока они не запечатлеются в его душе глубокими, неизгладимыми чертами, то можно ли сомневаться в том, что эти понятия не будут иметь ни цены, ни пользы, пока не научите выражать их со всею точностью? Прежде вы носили его на руках ко всем предметам, давали пристально смотреть на все предметы, которые в особенности привлекают его внимание; теперь учите его говорить об этих предметах ясно, определенно! Следуйте этому единственному правилу, когда показываете ребенку какую-нибудь вещь в доме, в саду, в поле; учите его называть определенно ее имя, ее свойства, ее формы, ее действия. И когда познакомите его с близким и дальним расстоянием предметов, с их числом и величиною, сообщайте, твердите ему определенные названия сих отношений.

Добрые матери! Исполните эти правила; тогда, без сомнения, ваше дитя будет в состоянии выражаться с величайшей определенностью обо всем, что ни встретится его глазам. Но круг вещей, о которых ребенок слышит и о которых ему самому надлежит говорить, простирается гораздо далее физического мира. С человеческим сердцем неразлучны чувства нравственности, и в дитяти скоро пробуждается любовь, благодарность, доверенность; оно хочет говорить об этих чувствах и рано или поздно должно уметь сказать, что питает к вам любовь, благодарность, доверенность. Образование языка в этом случае теснейшим образом связано с образованием чувств моральных. Где же развиваются эти благородные чувства, где они получают свое начало? На груди у нежной, попечительной матери. Если природа основала на материнском попечении образование внешних чувств и произвела от него, как от первой точки, все искусство говорить о предметах физического миpa, то можно ли сомневаться, что она столько же, гораздо более покорила этому закону образование чувств, украшающих человечество, чувств любви, благодарности, доверенности? Так, добрые матери, оно столько же, гораздо более зависит от вашей нежности, от вашего попечения! От этой нежности, от этого попечения, как от первой точки, природа производит великую науку говорить о чувствах сердца!

О! Это самая священная истина для матери, что все ее старания образовать юное сердце дитяти, что все моральное воспитание во всем своем пространстве должно происходить от этой первой точки и во всех своих последствиях обращаться к ней как к главному центру.

Так! Все существо и неколебимая твердость морали, все чувства добродетели, рождающиеся в юной душе, зависят от начального материнского попечения, со времени первого их развития до совершенной их зрелости!

Добрые матери! Не забывайте никогда, что первыми учителями и первой точкой в этой высокой науке, чтобы дитя умело хорошо выражать чувства своего сердца, природа назначила ваше попечение и ту нежность, которая должна оживлять его! Не забывайте никогда, что этим попечением, с этой нежностью природа столь же тесно соединила, гораздо теснее соединила с ними эту великую науку, нежели искусство говорить о вещах физического мира! Добрые матери! Если хотите научить дитя говорить о чувствах сердца, последуйте природе, которая сама подает вам руку и показывает надежнейший путь к сей цели. Вспомните, что вы перед ребенком произносили слова: голова, глаз, ухо, рука – не прежде как тысячу раз запечатлелся в его душе самый образ головы, глаза, уха, руки; так не произносите и не давайте ему произносить священных слов любви, благодарности, доверенности прежде, нежели эти чувства тысячу раз повторятся в его сердце и сделаются для него совершенно понятными! О! Пускай дитя никогда не произносит слова любви без прямого чувства любви, слова благодарности без прямого чувства благодарности; пускай не произносит слова доверенности, пока его сердце тысячу раз не насладится прямым чувством доверенности!

Я знаю, чего требую, Бог и природа того же требуют, а свет и вы сами обременяете себя тем, чего не требует ни Бог, ни природа; вот почему тягостны вам те попечения, которых требует от вас Бог и природа! Шумный свет и вы сами разрываете таинственный союз, который природа мудрой рукою запечатлела у вас в сердце – между моральными способностями дитяти, их развитием и между первыми вашими попечениями о нем! Без глубокого, без пламенного чувства этого союза вы легко произнесете слово любви, не имея ни малейшей искры любви, и дадите ребенку вредный пример произносить это священное слово с такой мертвою холодностию! Ах! Какое зло причиняет вам свет, какое зло причиняете вы сами себе! Оставьте свои заблуждения, освободите себя от пагубного света, возвысьтесь над его мнимыми прелестями и сохраните материнские чувства, без чего вы не можете носить имя матери, вы недостойны имени матери; посейте, потеряйте все на свете, но, если хотите быть истинными матерями, посейте и укорените в сердце ваших детей прямую любовь, благодарность, доверенность – укорените их собственными чувствами непритворной любви, благодарности, доверенности и проистекающих из сего единственного источника чистотой и святостью материнских попечений!

Какое чудесное действие имеют эти чувства и эта нежность попечения, будучи оживляема взаимным огнем, взаимной помощью! Они возвращают вас самим себе и вашему дитяти; они на поприще воспитания каждый день освещают перед вами новые истины и каждый день дают новые силы! Добрые матери! Они ведут вас к источнику истины, к источнику силы – они ведут вас и ваше дитя к Богу, вашему Творцу, вашему Небесному Отцу! В этих нежных объятиях, в этих поцелуях, которые даете своему любезному малютке, они показывают ему Бога! Так! В этих поцелуях, в этом попечении дитя учится познавать, чувствовать Бога! Добрые матери! Для ваших детей необходимо нужно понятие о Боге, о Его благости, и они поверят от всего сердца, что это Существо милует вас, что Оно печется о вас, когда вы сами печетесь о них. О! Исполните весь свой долг к детям, тогда увидите, что едва произнесете имя вашего Небесного Отца, и радостная улыбка видна на устах их; но не произносите этого имени перед ними, не позволяйте и им произносить это имя без живейшего чувства любви, благодарности, доверенности; не забывайте никогда, что первое впечатление, какое получает юное сердце при слове Бог, зависит от непритворности, чистоты и святости ваших нежных попечений. Если ваши попечения оживлены любовью, тогда при имени Бога родится в сердце дитяти любовь, в самом мраке его возраста; но если ваши попечения не согреваются этим высоким, чистым чувством любви, тогда имя Бога в ребенке, покрытом тьмою своего бытия, не произведет никакого впечатления, никакой мысли; тогда для него имя Бога – пустой звук! Ах! Любите свое дитя, эту милую крошечку; пускай оно видит, слышит, чувствует, наслаждается, на вашей груди, в ваших попечениях, чувством любви, иначе имя Бога в мраке его бытия для него пустой звук! Добрые матери! Если дитя не видит и не чувствует вашей нежности и вашей заботливости о нем, то как может оно чувствовать, что Бог милосерден?

Еще повторяю вам, добрые матери! Образование языка с нравственностью столь же тесно соединено, но столько же зависит от образования чувств сердечных дитяти и нежности ваших попечений, сколько образование его в предметах физической природы зависит от образования чувств внешних и сопровождающего материнского попечения.

Человек говорит почти всегда, находится ли в состоянии действующем или страждущем. Во сне и в горячке он бредит, т. е. говорит без связи и без смысла.

Родители говорят с детьми поутру о том, как должно им проводить наступающий день, а вечером о том, как они провели его.

Дети говорят родителям: папинька, маминька! Если б я был на месте матери, то никаким пороком в ребенке столько не оскорбился бы, как притворством.

Часто дитя спрашивает у матери: куда пошел папинька? Если она знает, то удовлетворяет его любопытство, a если не знает, то говорит прямо: я не знаю.

Человек благородный и твердый говорит правду и там, где ее принимают хорошо, и там, где она привлекает ненависть и мщение.

Льстецы говорят единственно то, что приятно самолюбию их благодетеля!

Наглые, жестокие говорят каждое слово так, чтобы оно ложилось прямо на сердце у ненавистного им человека.

Безрассудные и злые говорят то, что несогласно с истиною. Сильные притеснители говорят то, что противно справедливости. Злой человек говорит для того, чтобы помрачить имя доброго, а добрый – какая разность! – добрый говорит если не для того, чтобы оправдывать несчастных, которых поносят злые, то по крайней мере для того, чтобы извинять их.

Если случай приведет гордого говорить с тем, кто ниже или беднее его, то, кажется, он желал бы все слова превратить в односложные. Гордый думает, что с людьми этого рода должно изъясняться не иначе как коротко, холодно и сухо.

Робкие почти никогда не говорят с незнакомым, и в особенности с теми, кого почитают выше и знатнее себя.

Эконом говорит о своем хозяйстве и о своей прибыли; кто был в горячке, тот говорит о своей горячке; путешественник, возвратившийся из чужих земель, говорит нам, что он там видел и слышал. Кто упал в пруд, тот говорит, как он избавился сам или как избавили его другие от близкой смерти. Тот, на кого напали волки, говорит о волках.

Есть люди, которые думают, что можно посадить дьявола в бутылку и нести его куда хочешь, что волшебницы ездят на метле вокруг всего света и могут влезть и вылезть в маленькую щель; они часто говорят такие анекдоты, что суеверные няни крестятся и шепчут: «Ангелы-Хранители, помилуйте нас», а дети не могут выйти в другую комнату.

Говорят, будто в обществе дураков люди делаются дураками; по крайней мере, нельзя сомневаться в том, что худые разговоры чрезвычайно размножили семя невежества.

Кто сам себе ищет презрения и ненависти, тому надлежит только беспрестанно говорить, не соображаясь ни со временем, ни с обстоятельствами, говорить всякой вздор. О! Его желание тотчас исполнится.

Кто, читая книги, никогда не рассуждает о том, что читал, говорит только те вещи, которые затвердил, – тот не говорит, но читает наизусть.

Кто пишет, тот говорит, не отворяя рта.

Кто говорит посредством трубы, того слова доходят туда, где простой голос не был бы слышен.

Мы говорим тихо или громко, ласково или грубо, медленно или скоро, охотно или неохотно, мало или много, ясно и неясно, осторожно и неосторожно, благопристойно и неблагопристойно.

Говорить тихо

Если хотим сказать свою тайну другому, так, чтобы никто не подслушал, тогда говорим тихо.

Кто простудил горло, тот должен говорить тихо; всякий должен говорить тихо, когда придет к больному.

Где совсем не должно говорить – например, в церкви, там люди, у которых язык не привык к подобной неволе, говорят, по крайней мере, тихо.

Говорить громко

Говорит громко проповедник на кафедре; говорит громко офицер перед фрунтом.

Кто хочет изъясняться с полуглухим, тому необходимо говорить громко.

Кричать

Самый громкий разговор называется криком. Так, кричим, когда надобно воротить человека, которой далеко ушел от нас.

Когда хотим переехать через реку, а перевозчик находится на другом берегу, мы кричим ему: «Подай лодку!»

Во время пожара или потопа несчастные кричат: «Помогите! Помогите!»

Солдат на часах кричит: «Кто идет?»

Говорить ласково

Эта любезная добродетель в особенности принадлежит женскому полу; однако и мужчина кроткий, хорошо воспитанный говорит ласково.

Человек низкий в душе и одновременно гордый говорит ласково только тогда, когда требует сего интерес.

Материнская любовь говорит ласково и тогда, когда виновное дитя оскорбило ее сердце.

Говорить грубо

Сердитый говорит столь же грубо, как те люди, которые всю жизнь проводят в конюшне и обращаются с одними лошадьми.

Часто наставники против воли должны говорить грубо с детьми непокорными и презирающими кроткие советы.

Смеяться

Смех есть священный дар Неба. Одна древняя пословица говорит: «От смеха кровь делается лучше», – и это правда. Смех, когда он происходит от внутреннего удовольствия, служит бальзамом жизни; смех есть выражение радости, одному человеку принадлежащее. Но все хорошее в человеке, и, следственно, самый смех, только тогда сохраняет свою цену, когда соединится с другими добрыми свойствами. Пускай встретится смех со злобою, тогда он будет столь же гнусен, как самая злоба; пускай встретится с невежеством, тогда он столь же жалок, как самое невежество. Когда смеется лукавый человек, тогда он вдвое лукав и опасен! У многих людей, которые смеются и смешат и которые из этого сделали ремесло, часто жена с заплаканными глазами и дети без хлеба сидят в худой хижине. Еще повторяю, что смех в человеке есть вещь священная; но повторяю и то, что в невеже, злодее, лукавце он гнусен и вреден. То же разумеется о смехе неумеренном и смехе некстати.

Добрые матери! Не запрещайте смеяться вашим детям; напротив, бойтесь, чтобы они не потеряли смеха, или, лучше сказать, душевной веселости, от которой он происходит! Эта потеря всегда бывает доказательством и следствием их испорченной и слабой натуры, доказательством и следствием зла, того великого зла, которое отравляет их бытие. Так, добрые матери! Если вы любите своих детей, сохраните в них смех и источник его – душевную веселость. Ах! Как легко можете погубить его, когда совсем не воображаете, можете невозвратно погубить его вашим сахаром, кофе, пуховыми подушками, большими уроками и другими упражнениями, обременяющими и голову и сердце. Чистый воздух, молоко, овсяная кашица, движение, например беганье, прыганье, но все одно с другим, все при благоразумном порядке и без излишества, вот что дает вашим детям смех и душевную веселость; вот от чего может цвести на их щеках румянец, сохраняя такую же свежесть в двадцать лет, какую имел на пятом году; вот чем можно предупредить в них дряхлую и уродливую фигуру; вот чем можно сберечь навсегда этот прямой и ровный стан, эти светлые глаза, эти алые губы, это веселое лицо и эту улыбку, которые они имеют на пятом или шестом году!

Жалкие матери! Вы не можете вообразить, сколь великого зла бываете причиною, выдумывая разные средства – какие бы они ни были, – чтоб истребить на устах ваших детей смех невинности. Берегите, лелейте в детях этот священный смех! Все хорошие качества, какие только в них должны раскрыться, созреть, прийти в совершенство и взаимную гармонию, при сохранении и, так сказать, благоразумном воспитании смеха гораздо скорее раскроются, гораздо скорее созреют и при взаимной их гармонии гораздо скорее приблизятся к прямому совершенству.

Добрые матери! Вот единственное средство, чтобы дети без всяких уроков научились не смеяться там, где не должно; вот единственное верное средство, чтобы никакая искусством произведенная слабость не отравляла их смеха невинности и не превратила его в смех невежества или лукавства, – не забывайте никогда, что разум, как бы он ни был образован, не может возвратить детям смеха, однажды потерянного; а при веселом расположении, ничем не испорченном, их разум до того может возвыситься, что смех невинности сохранится навсегда и, раскрываясь вместе с летами более и более, превратится в смех мудрости. Добрые матери! Подобный смех есть соль жизни; но если соль потеряет свое действие, то чем можете сохранить в детях цветущее здоровье?

Звуки, производимые четвероногими животными

Мы слышим звук от лошади, когда она ржет, от быка, когда он ревет, от овцы, когда она блеет.

Мы слышим звук от мыши, когда она пищит, и от крысы, когда она грызет стену.

Собака лает, кошка мяучит, свинья хрюкает и пр.

Звуки (крики), производимые птицами

Крик, который слышим от птиц, разнообразен до бесконечности.

Курица, снесши яйцо, кудахчет, созывая цыплят, клохчет; петух кукарекает, гусь гогочет, утка крякает, попугай болтает, горлица воркует, сова кричит «угу», кукушка – «куку»; соловей, чижик, малиновка, щегленок, синица поют; пение ласточки называется щебетаньем, а пение воробья – чириканьем.

Летнее утро представляет нам картины самые восхитительные и величественные! Посмотрите на эту бархатную зеленую долину, посмотрите на это сребристое облако, подобно флеру, покрывающее ее, посмотрите, как оно волнуется, посмотрите, как оно стоит там неподвижно, здесь переходит с одного места на другое, там поднимается выше, здесь стелется по земле и, кажется, целует траву и нивы, там становится реже и реже, здесь совсем исчезает; посмотрите, как кротко восходит румяное солнце, позлащая вдали верхи дымящихся гор, посмотрите, как оно играет у ваших ног в маленькой капле росы, то показывая в ней свой светлый образ, то украшая ее яркими радужными цветами! А там, под зеленым сводом рощи, слышите ли громкие, торжественные концерты птичек, слышите ли тысячи этих голосов, прославляющих Творца прекрасной природы? Ах! Кто не почувствует в эту священную минуту благости Небесного Отца, у кого не прольется слеза благодарности, чье сердце не наполнится благоговением! Но этими тихими и высокими чувствами ничье сердце не наслаждается живее материнского, в этих величественных сценах никто столько не находит уроков, как добрая мать; она находит в них бесчисленные уроки для себя и для окружающих ее детей!

Как прекрасно все созданье!
Как все весело вокруг!
В разноцветном одеянье
Улыбается сей луг;
Там целуется с цветами
Тихий, нежный ветерок;
Здесь лепечет с берегами
Резвый, быстрый ручеек. —
Дети! Утро – нова радость!
Дети! Голос соловья
Будит, славит нову благость, —
Славит Божие дела!
Дети милы! Упадите
Пред благим Творцом небес —
Он вас видит, – принесите
Жертву благодарных слез! —
Говорите: о Безвестный,
Ты, Который вестен нам
По Своей любви небесной,
По родительским сердцам!

Звуки, производимые насекомыми

В летнее время мы слышим жужжание пчел, ос, мух, когда они летают около кустов, над цветами и травою; мы часто слышим, как сверчок за стеною точит дерево. Многие, не зная, от чего происходит сей шорох, в простоте сердца почитали его шорохом смерти, идущей к ним со своею косою, и от беспокойства и страха и в самом деле умирали. И не вы ли, слабые матери, бываете причиною подобного несчастия? Не вы ли поселяете в детях суеверие, устрашая их нежную душу разными воображаемыми чудовищами? О! Если бы кто из несчастных жертв суеверия ожил! Без сомнения, он постыдился бы сам себя, и мы услышали бы из его собственных уст, как пагубен этот враг просвещения! Многие имеют жестокость думать, что суеверные во всем походят на тех несчастных, которые воображают себе, будто они состоят из стекла или из масла и что также не должно говорить ничего противного их мнению; но можно ли так поступать с человеком, имеющим полный разум, как поступаем с тем, кто лишился его? Ах нет, это противно человечеству! Начиная от Моисея до Христа все мудрые учители старались истребить суеверие; а мы будем питать его в слабых сердцах; мы будем равнодушно смотреть на состояние, которое было уделом одних времен непросвещенных?

Звуки, производимые амфибиями

Лягушки квакают, змеи шипят; но есть особенный, на севере неизвестный род змей, которые гремят.

Звуки, производимые мертвою природою

Когда идет дождик слишком крупный, мы слышим, даже сидя в комнате, как он сечет в крышу. Когда ветер дает ему косое направление, он сечет в окна. В тихую погоду мы слышим шум, им производимый на гладкой поверхности озера, в колодезе, во всякой стоячей воде, – слышим более или менее, смотря по величине его капель.

Скрываясь от дождя под дерево, мы слышим, как он сечет в листья – если дождик продолжителен, то капли, сливаясь одна с другою, увеличиваются и, катясь с листа на лист, падают наконец на землю – с довольно великим шумом; тогда дождик мочит под деревом более, нежели на открытом месте; тогда прятаться от дождя под дерево – то же, что идти от него в воду. Когда дождевые капли, замерзнув в атмосфере, падают в виде крупы или града, тогда их звук становится чувствительнее, тогда они стучат. Тут самые облака, сталкиваясь одно с другим, производят шум, продолжающийся целыми часами.

Снег идет тихо; но под ногами во время мороза он хрустит. Мы слышим звук от снега, когда дети катают из него шары и бросают ими в стену и пр. Но сие может назваться тишиною по сравнению с тем громом, с каким он падает весною с высоких гор. Обрываясь великими глыбами и катясь с ужасным стремлением, он вырывает деревья с корнем, увлекает огромные камни, заваливает хижины и разрушает все, что ни встретится ему на пути.

Ручеек, заключенный в узкий жолоб и быстро катящийся по песчаному дну, усеянному множеством камушков, производит то приятное журчание, которым он часто усыпляет на своем берегу пастуха; но, протекая некоторое расстояние, он делается шире и глубже; тогда теряет прежнюю быстроту и течет почти без всякого шороха; вообще, большие реки текут спокойнее и тише, они редко нарушают безмолвие. На мельницах мы всегда слышим ужасный шум. Его производит вода, с великою силою падающая на колеса, с колес в глубокий ров и смешивающая свой гул, подобный стону, с пронзительным скрипом. Однако нигде, ни на самом океане во время величайшей бури, нигде эта стихия столько не гремит, как в каскадах. Низвергаясь с верху утесистой скалы и разбиваясь об острые камни, она шумит, ревет, грохочет, пенится, вьется клубом, кипит и ни на минуту не теряет своей ярости.

Дикие ручьи, текущие в непроходимых пустынях и лесах, посреди гор и утесов, пробиваясь через камни и падая с них, часто образуют целые ряды каскадов и оглушают своим шумом все окрестности.

После сильного дождя, особенно в странах гористых, часто реки выходят из берегов и, мгновенно разливаясь, вырывают и увлекают с собою столетние дубы, разрушают плотины, опустошают поля, житницы и села. Какой ужасный шум и треск сопровождает это явление, но оно становится еще ужаснее от крика, производимого погибающими!

При тихой погоде на море и на берегу царствует тишина; но когда поднимется буря, тогда место ее заступает свист, вой и треск. Волны, разбиваясь о крутой берег, производят гораздо больший шум, нежели тогда, когда они вскатываются на берег отлогий.

Ветер, дуя мимо острых скал, высоких башен и труб на высоких кровлях, воет, в щелях свистит, в лесу шумит.

Тихий ветер на дереве шевелит листья и производит слабый шорох, который называем шептанием; но ветер сильный приклоняет к земле ветви, гнет пень, ломает, вырывает его и производит звук, подобный грому, который распространяется в отголосках по горам и по всему лесу. Сильный ветер часто срывает с крыш черепицу, доски, ломает трубы и во всех случаях производит больший или меньший стук. Когда ветер дует в растворенные окна, двери, ворота, тогда они скрипят и хлопают; разбитые стекла звенят.

Многие с приближением громовых ударов вывешивают колокольчики, которые, начав звонить при приближении грозы, до тех пор не умолкают, пока она совсем не пройдет.

Заряженные воздухом ружья также громко хлопают, как огнестрельные.

Подле ветряной мельницы мы слышим шум, производимый быстрым обращением ее крыльев.

Два противоположных ветра, встретясь и столкнувшись один с другим, производят в воздухе кружение, называемое вихрем, в котором сухие листья, сухое сено, солома и другие легкие вещи вертятся, сталкиваются, отражаются и производят больший или меньший треск. Подобные вихри иногда бывают столь сильны, что схватывают с домов крыши, вырывают деревья и несут их по воздуху на великое расстояние.

Звуки вообще имеют величайшее различие между собою.

Так, бесконечная разность находится между голосом человека и рыканием льва, между ржанием лошади и блеянием овцы, между хрюканьем свиньи и лаяньем собаки, между пением соловья и чириканьем воробья, между кряканьем утки и воркованием горлицы, между глухим звуком еловой доски и ярким звоном медного колокола, между стуком молота, которым куем железо, и между стуком топора, которым рубим дерево. Так, мы слышим иной звук, когда кузнец делает косу, иной, когда он делает пилу; мы слышим иной звук от плескания воды, иной от падения дерева, иной от разбитого стакана, иной от разбитой тарелки и пр.

Столь же бесконечное различие находится и между теми звуками, которым мы даем одинаковые названия. Например, все у нас значит «говорить», но один народ говорит так, другой иначе; в одной провинции говорят не так, как в другой; люди богатые говорят не так, как бедные. Этого мало! Один и тот же человек говорит ныне так, завтра иначе; он говорит иначе спокойный, иначе сердитый, иначе в горе, иначе в радости; он говорит иначе больной, иначе здоровый, иначе пьяный, иначе трезвый.

То же можно сказать о разности в звуках пения. Правда, мы определяем ее посредством нот, которые наше ухо очень ясно отличает одну от другой, особенно самые верхние от самых нижних; но одну и ту же ноту мы поем иначе в десять лет, иначе в двадцать; иначе поет ее мужчина, иначе женщина; иной поет ее живее, иной слабее, иной гуще, иной чище, иной нежнее, иной грубее, иной протяжнее, иной скорее и пр.

Звуки, сопровождающие смех, также различны между собой. Какая разница между детской улыбкой, которую можно только видеть, и между тем хохотом, который, как говорят, надрывает живот! Но еще чувствительнее разность между вздохами гонимого, тайно слезы проливающего, и между тем ужасным криком, который издает человек, объятый нечаянным ужасом!

Кто бывал в кузнице, тот видел, что иной звук происходит от молота тяжелого, иной от легкого; тот видел, что под одним и тем же молотом железо дает иной звук на середине, иной на конце наковальни.

Так, под одним и тем же стругом столяра мы слышим иной звук от дерева твердого, иной от мягкого, иной от чистого, иной от суковатого; иной, когда он сдирает грубые неровности, иной, когда только гладит его.

Мы чувствуем иной звук, когда набивают обручи на маленькую бочку, иной, когда набивают на большую. Стукнув в бутылку, по разности звука мы даже узнаем, полна ли она или нет.

Иной звук бывает от грому близкого, иной от далекого. Первый сопровождается сильным и пронзительным треском, который в одно мгновение раздается и исчезает; а последний узнаем по слабому гулу, который иногда становится постепенно громче, иногда тише, иногда совсем исчезает, иногда снова в разных раскатах повторяется. Путешественники, всходя на высокие горы, часто видят под своими ногами грозные тучи и слышат удары грома.

Когда падает дерево в тридцать футов вышиною, в полтора толщиною, оно производит звук совсем не такой, как дерево, имеющее в длине восемьдесят футов, в толщине четыре фута. Так точно иной звук слышим мы от брошенного в воду камня, когда он имеет вес три фунта, иной, когда имеет тридцать фунтов.

Иной звук слышим, когда лошадь идет шагом, иной, когда она бежит, иной, когда скачет, и во всех сих случаях иной звук производит одна лошадь, иной – многие.

Иной звук слышим от пустой телеги, иной от тяжелой, иной в то время, когда она скоро едет, иной, когда едет тихо, иной, когда она приближается, иной, когда удаляется от нас.

Когда ветер дует нам в спину, тогда мы яснее слышим звук от вещей, находящихся позади нас; а когда дует в лицо, тогда яснее слышим звук от тех вещей, который находятся у нас впереди.

В тихую ночь и в сильный мороз всякий звук бывает громче, нежели днем и в теплую погоду, а особенно при дожде.

Надобно, чтобы тот знал своих лошадей слишком хорошо, кто, стоя за стеною, хочет по голосу угадать, которая из них ржет. Это трудно, однако возможно, когда для этого соединится внимательное зрение и внимательный слух. Столь же трудно различить между многими собаками, которая из них лает; но если охотник долгое время замечал их голос, то, конечно, не ошибется.

По разному шороху, которой слышим за стеною, мы узнаем, мыши или крысы производят его, однако не всегда: ибо и от первых и от последних звук бывает почти одинаковый. Кто боится мышей и крыс и не может смотреть на них, тот еще скорее ошибется: в тихую и темную ночь ему легко послышатся большие крысы там, где бегают одни мыши. Этот простой пример ясно показывает ту истину, о которой я уже говорил, т. е. что человеку всего нужнее хорошие глаза, что если мы не хотим обманываться в звуках, то должны часто видеть те предметы, которые их производят, – должны, повторяя опыты, во всем пространстве увериться, что мы нимало не ошиблись в их положительной причине. С помощью зрения мы скорее открываем истину, нежели с помощью слуха, но еще лучше соединять эти драгоценные чувства; к несчастью, не всякий это делает, хотя всякий может, у кого они не повреждены; многие смотрят там, где надобно слушать, и там хотят слышать, где можно только видеть.

Предисловие

Что мне сказать по поводу этих страниц?

Читатель! Если ты к ним мысленно ничего не добавишь, их наивность покажется тебе невыносимой. Но если твой опыт возбудит в тебе чувства, подобные тем, которые воодушевляли меня, когда я набрасывал эти страницы, тебе полюбится их наивность.

Но ты возненавидишь ее, если какая-нибудь ограниченная голова, лишенная принципов и широкого опыта, склонит тебя считать то, что я находил правдивым в отношении человеческого рода, чем-то таким, что специально скопировано мною с твоего двоюродного брата или твоей тетки.

Что послужило поводом для написания этой книги:

– Мир всегда одинаков, и все же люди бывают столь различного мнения обо всем существующем, – так сказал крестьянин Вальдман, рядом с которым я сидел за столом.

Его жена возразила ему:

– Мир, пожалуй, одинаков, но в полночь ты видишь его по-иному, чем в полдень, а в туман – иначе, чем при солнечном свете.

– Дело не только в этом, – сказал батрак Штоффель, также сидевший за столом, – бык смотрит на мир иначе, чем лошадь, пес – иначе, чем осел, рыба – иначе чем птица, а трава – иначе, чем камень.

– Не забудь, Штоффель, – сказал дед, сидевший в кресле, – человек лишь тогда видит мир как следует, когда видит его так, как не может увидеть ни трава, ни камень, ни одна тварь на свете.

Я запомнил это, и с той поры, когда что-либо в мире производило на меня заметное впечатление, стал спрашивать себя: ночью или днем, при солнечном свете или в туман видел я это; кто указал мне на этот предмет – кошка или пес, обезьяна или слон, лиса или осел? Но самое главное, о чем я спрашиваю себя, – так ли я вижу свой предмет, как не может его увидеть ни одна тварь на земле?

Гора и Равнина

[42]

Гора сказала Равнине:

– Я выше тебя.

– Возможно, – отвечала Равнина, – но я объемлю собой все, а ты представляешь только исключение из общего.

Часть всегда очень стремится быть больше целого, случайное весьма охотно возвышается над существенным; всему обычному очень нравится своеобразие необычного; черепица на крыше кажется себе на своей высоте много значительней, чем квадратные плиты, на которых покоятся стены дома.

И человеческий род отклонениям от обычного повсюду уделяет большее внимание, чем обычным предметам. Это заходит так далеко, что в приютах для слепых и глухонемых детей в методах обучения обычно заметен тонкий психологический подход, необходимость которого признается всеми, между тем как в обычных школах не задумываются над тем, что и при обучении обычных детей, у которых все пять чувств нормальны, требуется также тонкий психологический подход.

Молния и Гусеница

– Люди так сильно жалуются на меня, а я ведь только гложу жалкий листок, ты же, напротив, сжигаешь дома и деревни, – так говорила Гусеница страшной Молнии.

– Маленькая лицемерка! – закричала на нее сверху Молния. – Бесшумно пожирая листья, ты наносишь больший урон, чем я своей огромной громогласной силой.

Незаметные, но глубоко проникающие в основы семейного благополучия простого народа бедствия, о которых ты годами в обществе не слышишь ни звука, обычно действуют губительней, чем отдельные опустошения и ужасы, которыми полны летописи всех стран.

Кусок мрамора

Когда люди пришли издалека, чтобы увидеть красоту выломанного из карьера Куска мрамора, Скала, от которой он был отбит, сказала ему:

– Жалкое ничтожество, ты лежало в моем чреве, как муравей среди своей кучи, – чего же ты кичишься?

Кусок мрамора отвечал:

– Я и не кичился, пока лежал в этой куче, я кичусь лишь с тех пор, как вышел из нее.

Неизмеримые богатства, таящиеся в земле, подобны скрытому лучу и представляют ценность лишь тогда, когда из глубины недр, в которые они погружены, их доставляют на поверхность и на свет. Так и небольшая, но постоянно развиваемая в народе сила, доведенная до зрелости и проявляющая себя, представляет для страны более значительную ценность, чем бесконечно большие силы, которые пока только дремлют в народе в неразвитом состоянии,

Два жеребенка

Два жеребенка, ростом и развитием походившие друг на друга, как два яйца, попали в разные руки. Одного купил крестьянин и, не задаваясь целью улучшить породу, приучил его к простой службе за плугом и в тележной упряжке. Другой жеребенок попал в руки некоего берейтора. Тот учил жеребенка служить, улучшая его породу, то есть сохраняя и развивая его благородные стати, силу, резвость. Жеребенок превратился в благородного коня, меж тем как другой утратил всякий след своей благородной породы.

Отцы и матери! Если вы и те лица, которым вы поручаете ваших детей, не побуждаете их к развитию способностей и не предоставляете им средств для этого, то, по мере того как дети вырастают, эти способности становятся для них все более и более бесполезными, а благородные задатки человеческой природы даже опасными и губительными.

Ваятель и глупцы

Один Глупец увидал, как Ваятель трудится над необделанным камнем.

– Жаль, жаль, – сказал Глупец, – что вы не полируете его.

– Нет, милейший, мы, ваятели по камню, не поступаем так, как поступают ваятели людей – новые воспитатели. Они до совершенства полируют детей, прежде чем подумать о том, чтобы их обработать.

– Да, да, – ответил Глупец, – это верно, это вполне так. И вы должны были бы поступать именно так.

Мудрость воспитаний

У трех крестьян были три свиных хлева.

Первый, выстроив хлев на болоте, каждое утро приходил, стегал свиней плетью, ругал их за то, что они валялись в грязи.

Другой построил хлев тоже на болоте, но каждое утро приходил и ласково просил свиней не валяться в болоте, рисовал им, какими они могут стать счастливыми, если не будут валяться в грязи и весьма аккуратно будут день и ночь лежать по своим углам на сухой соломе.

Третий, однако, не стегал свиней, не ругал их, не рассказывал им, что является для них благом и что является злом, а построил хлев в сухом месте, так что свиньи не могли валяться в грязи. И только он один забивал жирных свиней. Другие забивали их тощими, без конца жаловались, что у них непослушные и непонятливые свиньи и что их непослушание и упрямство – единственная причина того, почему они забивались такими худыми и жалкими.

Законодатели мира! Таким же образом вы оправдываете себя, когда ваши люди живут и умирают тощими и жалкими.

Обильный Источник

«Счастливо жить – будь полный да богатый!» – однажды пожелал счастья Источнику горный Дух, и воды в Источнике потекло вдесятеро больше. Но русло все то же осталось, и некуда было обогащенному Источнику давать свою воду: видел он, как она даром пропадает.

– Дал ты мне много воды, господин, – обратился Источник к Духу, – так дай мне и русло большее.

– Как, ты недоволен, что я воды прибавил, тебя еще большее русло надо? Неблагодарный! – с укоризною ответил Дух.

– Не по неблагодарности прошу я у тебя, господин, нового русла, а потому, что вода моя, если бы текла шире, могла бы уноситься все дальше и приносить пользу, а теперь она пропадает бесплодно.

– Вздор. Ты просто недовольное существо, и что тебе ни давай, тебе все будет мало! – уже совсем гневно проговорил Дух. – Обходись-ка старым руслом. Что нужды, что воды теперь больше стало.

И пользуется Источник старым руслом, но вода не успевает стекать: девять десятых остаются на месте, и теперь такая грязь кругом развелась, что к нему и не пролезешь.

Куры, орел и мыши

– Вот уж глазки у нас так глазки! – хвалились куры своим зрением. – Мимо самого маленького зернышка не пройдешь, так само оно тебе в глаза и мечется.

– Бедные вы, куры! – сказал им орел. – Вы и не знаете, что первый признак хороших глаз тот, что они не видят ясно слишком близко отстающего от них…

Кроты рассуждали о солнце и называли его гасильником всякого света. «Толи дело у нас, в подземных норах!..» С ними соглашались и мыши, возносящие ежедневно молитву к Юпитеру: «Отец всего живого! Сохрани нас от ослепляющего света солнца, и да продлится во веки веков слабое мерцание, освещающее наши норки».

Два овчара

У одного овчара был такой сторожевой пес, что без нужды не тявкнет, а уж залает, так, значит, что-нибудь случилось. Хищный волк и хитрая лисица знали это не подходили близко к стаду, а которые забывали, что у стада дельный сторож есть, тем плохо приходилось.

У другого было не то. Играет пастух в дудочку – собака перед ним пляшет, а заснет он, собака вместо того, чтобы беречь, начнет бродить но стаду и подсматривает и подслушивает, что там делается, хорошее или дурное, а потом передает пастуху.

Правда, пастух знал все, что делается в стаде, но лисица и волк всегда утверждали, что лучшего друга у них на сто верст кругом нет: так удобно было им таскать овец при таком способе охранения.

Больное деревцо

Деревцо это было посажено отцом. Оно росло год в год с мальчиком, и ребенок любил деревцо, как свою сестру, и ухаживал за ним с такою же заботливостью, как за кроликом и овечкой.

Но деревцо начало хворать. Каждый день являлся на нем новый увядший листок. Добрый ребенок горевал и старался как-нибудь помочь беде. Он обирал увядающие листочки, поливал деревцо хорошею водой, но ничего не помогало.

Однажды страдающее деревцо наклонило свою вершинку к любящему и ухаживающему ребенку и сказало: «Причина моих страданий таится в корне: отыщи ее там и уничтожь, тогда я опять буду здоров и листья мои зазеленеют по-прежнему…»

Ребенок искренно желал добра деревцу, а потому сейчас же принялся за дело: раскопал осторожно землю у корешка и нашел мышиное гнездо.

Пастухи

Жадные пастухи загоняли свои стада в болото, где овцам не только есть было нечего, а и бродить трудно. Но пастухам до этого дела не было. Они залезали в тростник, вырезали из него дудки, ловили лягушек и торговали этим. Им было выгодно, а о прочем они знать не хотели.

Кто шел мимо, укорял пастухов:

– Что это вы делаете? – говорили им мимоидущие. – Перегоните ваших овец на высокое место: они пропадут в этом болоте.

Но это только надоедало пастухам, и они вовсе не думали сделать что-нибудь для своих овец.

– Вот дурной народ! – шутили они обыкновенно после замечаний. – Ну что им за дело до нас и наших овец? Кому лучше нас знать, что нам выгоднее – вырезать дудки и ловить лягушек или заботиться об овцах.

Но они издевались над советами только заочно, а в глаза они оправдывали себя.

– Помилуйте, – уверяли они очень добродушно, – мы и сами знаем, что в горах пастбища лучше, да как же можно пуститься в горы с таким слабым, болезненным стадом. Дайте вот овцы поправятся, и мы, разумеется, ни минуты не будем держать их в этой нездоровой местности.

А как им поправиться?

Два медведя

Некий медвежатник водил двух медведей по стране. Один из них был уже матерым, когда тот поймал его в западню, и понадобилось несколько недель изрядно колотить медведя, прежде чем он приучился стоять на задних лапах и плясать под барабан. Все же он постепенно стал дрессированным.

Второго получил медвежатник от охотника, взявшего медведя еще совсем молодым в берлоге. Этот без всякого труда выучился стоять на двух лапах и плясать под барабан. Он не только сразу становился на задние лапы, когда поводырь издали показывал ему кусок мяса, но даже привык, как только хозяин выходил на дорогу, часами простаивать перед ним на двух лапах и даже так ходить с ним. В конце концов, он совсем разучился ходить на четвереньках. Словно орангутанг, брел он целый день с палкой в лапе за своим поводырем, куда бы тот ни вел его плясать.

Такого дрессированного медведя округа еще не видела. Когда поводырь приходил в какую-нибудь деревню, все крестьяне выбегали из домов, учитель даже отпускал детей из школы, чтобы они посмотрели на чудесного медведя. Это казалось поводырю большим счастьем. Крестьяне бесплатно кормили двух его зверей, но он плохо использовал свою удачу: что ни деть объедался и напивался допьяна, а потому становился все слабее, ноги его распухли, и, когда ему пришлось пьяным переправляться однажды со своими медведями через мосточек, нога его поскользнулась, он упал в ручей и смертельно поранил голову. Оба медведя прыгнули вслед за своим поводырем, вытащили его из воды и стали зализывать его раны. Но это не помогло. Несмотря на их старания, поводырь умер.

Теперь у бедных зверей не было ни поводыря, ни пищи; в желудках у них было пусто, а на мордах намордники, так что, если с голоду они и захотели бы сожрать мертвого поводыря, они не смогли этого сделать. Правда, они пытались когтями сорвать намордники, но только поранили себе морды, так и не сорвав их.

Тут по лесной пустоши во все концы понесся рев этих медведей и привлек к ним наконец нескольких из их вольных лесных братьев, которых тронула их беда; своими клыками они перегрызли железные решетки намордников, за которыми, не подоспей помощь, бедные звери должны были бы погибнуть от голода. После этого вольные медведи объяснили им, что оба они должны пойти с ними в глубь леса, где найдут мед и дичь. Но, когда один из дрессированных медведей передней лапой поднял с земли палку и, словно человек, на задних лапах пошел за ними в лес, вольные медведи с большим изумлением стали смотреть на это медвежье фиглярство и один из них сказал другому:

– Мы не поверили бы, что звери одной силы и одной породы с нами, попав в человеческие руки, могут стать такими нелепыми шутами.

Бедные дрессированные медведи, хотя и были очень голодны, не могли, подобно лесным медведям, бежать на поиски добычи. Тем приходилось каждое мгновенье останавливаться, чтобы дрессированные могли поспеть за ними. Когда они, наконец, добрались до дупла с ульем, то так усердно взялись за еду, что один из лесных медведей сказал другому:

– Однако они еще умеют жрать по-нашему.

– Но с поисками пищи им будет туго, – отвечал другой.

Первый, однако, подумал, что им совсем недолго придется стараться искать пищу, и сказал:

– Ведь они не могут бегать; из застрелит первый охотник, пришедший в лес.

Между тем дрессированный медведь, в юности выросший в лесу, постепенно все же научился бегать и то тут, то там добывать себе немного мяса: другой же бегал вслед за ним и всяким другим медведем, грызшим свою добычу, рассчитывая, что каждый медведь из сочувствия кинет ему что-либо из того, что охотно пожирал сам.

Так и было время от времени. Но все медведи презирали его и называли не иначе, как медведем-побирушкой или человекообразной обезьяной. Он вел жалкую жизнь. Между тем случилось то, что предсказал один из лесных медведей. Жалкая жизнь побирушки длилась недолго. Первый же охотник, вышедший на медвежью охоту в этот лес, вскоре набрел на его след и застрелил медведя.

Человек, который делал туман

Некий лесной дух раскрыл ему секрет, как закутаться в непроницаемый туман. В таком виде он стал расхаживать среди своих сограждан; но тайна его вскоре раскрылась, и тогда повсюду стали называть его странствующим в тумане.

Это его не смутило; он отважно утверждал, что затуманены только головы его сограждан, которым грезятся тени вокруг него, между тем как он на самом деле он окружен светом, который они, тупоголовые, не в состоянии увидеть.

Со временем, проявляя терпение, он добился, наконец, того, что сограждане стали думать, что умение делать туман относится к мудрым и сильнодействующим средствам, положенным ему по должности, и что и они смогут добиться более высокого просвещения, если сами примут посильное участие в этом занятии.

Испорченная дорога

– Я сойду с ума, каждое мгновенье спотыкаясь об эти камни, – так ругался Кунц, когда он с Гейнцем шел по дороге, когда-то мощенной большими булыжниками, а теперь совершенно испорченной и разбитой.

– Чего ты так ругаешься! – ответил Гейнц. – Так бывает всюду, где основание расшаталось, – выбившийся булыжник попадается путнику под ноги.

Кунц. Это, конечно, так, но можно же было убрать булыжник с дороги.

Гейнц. Но от этого она все же не пришла бы в порядок.

Кунц. Пусть так, только бы сегодня не приходилось мне каждую минуту натыкаться мозолями на булыжник.

Гейнц. Но у меня нет мозолей, и мне по душе, что путнику ежедневно и беспрестанно напоминают, что дорога не в порядке. Я даже хочу, чтобы люди, которые обязаны восстановить дорогу и уже носят деньги для этого в своих кошельках, бродили по этой дороге и большими мозолями натыкались на все булыжники.

Незнакомый выход

– Ведь мы несчастны оттого, что из нашей долины нет выхода, – так жаловались Овцы и Коровы, находившиеся на закрытом со всех сторон горном пастбище.

Косуля, услышавшая их жалобы, сказала им:

– С вашего пастбища, конечно, имеются выходы, но Пастух и Мясник не покажут их вам, а чтобы самим найти их, не надо быть ни Коровой, ни Овцой.

Владелец горы, услыхавший слова Косули, обращенные к его Коровам и Овцам, сказал:

– Эта Косуля, кажется, склонна прививать дурные мысли моему стаду; у моих Коров и Овец совсем нет права искать какой-либо другой выход с пастбища, кроме того, через который батраки привыкли вести их по моему приказу в мой хлев или на мою бойню.

Что есть человек – лист или ствол?

Опечаленный гибелью своих павших на поле брани воинов, некий одержавший победу Король склонил свою голову долу.

Один Льстец, заметивший, что именно гнетет властелина, обратил его внимание на бесчисленное количество листьев, лежавших на земле под липой, у которой они стояли, и спросил Короля:

– Разве они не вырастут вновь?

Это возмутило одного Благородного человека, стоявшего рядом. Он повел Короля в лесную чащу, показал ему тысячу вырванных бурей елей и сказал:

– Неужели эти деревья станут расти вновь?

Порядки в доме призрения

– Нет! Невозможно вытерпеть, как в этом доме обходятся с людьми, – так говорила кучка обитателей дома призрения, когда однажды их каша и питье показались им недостаточно хорошими.

Начальство, доходы которого возрастали в той же степени, в какой обитатели дома призрения получали худшую еду и питье, высмеяло их жалобы и сочло их оскорблением, которое нельзя оставить безнаказанным.

Некоторых обитателей дома призрения, больше других жаловавшихся на плохую пищу, начальство велело бросить в яму, куда не проникал ни солнечный, ни лунный свет. Оно об этом происшествии сообщило также ведомству, перед которым обязано было отчитываться и где у него имелся благодушный господин кузен; при этом начальство добавило, что в доме призрения, полном негодяев и нищих, нельзя навести такие порядки, в каких нуждаются и какие могут требовать люди, имеющие на то право.

Ганс и Бенедикт

Бенедикт. Успокойся, любезный Ганс!

Ганс. Не могу, со мной поступили несправедливо.

Бенедикт. Религия утешит тебя.

Ганс. Она мне поможет?

Бенедикт. Она поможет твоей душе.

Ганс. Это неправда! Если она мне не поможет в моих внешних обстоятельствах, то она не существует для моей души.

Бенедикт. Ты кощунствуешь!

Ганс. Я говорю истину: нет Бога и нет веры в Бога, если не прекращается несправедливость.

Бенедикт. Я дрожу.

Ганс. Если у тебя нет сил бороться с несправедливостью, сними свою рясу, служи за непотребный барыш и носи ливрею господина, которому ты принадлежишь.

Бенедикт. Конечно, Спаситель и его апостолы не позволили бы сказать себе это.

Ганс. И твой дед, бывший у нас священником, не позволил бы себе этого сказать…