Музей политической истории руководство

Директор музея политической истории России: «Мы не боимся показать, что власть делала не так»

С директором Музея политической истории России Евгением АРТЕМОВЫМ на страницах газеты мы уже беседовали не раз. Да и вообще знакомы столько лет, что кажется, будто бы он всегда был на этом посту. Впрочем, Евгений Григорьевич действительно старожил. Он пришел в тогдашний Музей Великой Октябрьской социалистической революции в самый что ни есть судьбоносный год — 1985-й. И в том, что нынешний Музей политической истории России, отметивший в минувшем году столетний юбилей, поныне востребован и не жалуется на отсутствие посетителей, несомненно, есть и его заслуга.

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

— Евгений Григорьевич, вы сами-то когда впервые услышали о музее?

— Может быть, это мистика, но такое впечатление, как будто бы что-то толкало меня к нему еще с юности. 1958 год, заканчиваю школу в Пятигорске — я оттуда родом. И после десятого класса, чтобы помогать семье, устраиваюсь на работу кладовщиком в артель инвалидов имени Ильича. А там как раз в это время ткали ковер с портретом Георгия Жукова. И впоследствии передали его в дар Музею революции в Ленинграде.

Другой эпизод. Середина 1960-х годов. Я студент третьего курса электромеханического факультета Политехнического института, комсорг. Об одной из находок, сделанных нами в Политехе, взахлеб рассказывали тогда все городские газеты: на чердаке здания мы обнаружили карту ГОЭЛРО, по которой Кржижановский докладывал Ленину об электрификации России.

И теперь представьте мое изумление: когда я пришел в музей уже в качестве сотрудника, директор — Леонид Андреевич Швецов, проводя меня по залам, с гордостью показывает мне эту самую карту. Оказалось, что ее передали сюда из Политеха!

Разве я думал когда-то, что вернусь к тем экспонатам, к которым в каком-то смысле был причастен?

Вообще моя карьера поначалу была очень далека от музейной. По специальности я инженер. После окончания Политеха работал на Ленинградской атомной станции в Сосновом Бору, там пошел по партийной линии: стал секретарем парткома. Оттуда меня взяли на работу в Ленинградский обком партии — я занимал должность инструктора отдела организационно-партийной работы. После того как в 1983 году первый секретарь обкома Григорий Романов ушел на повышение в Москву, стали менять и его команду. Меня отправили в Музей революции — заместителем по научной работе.

— И какую поставили задачу?

— Страна готовилась отмечать 70-летие Октябрьской революции, праздник предстоял грандиозный. Мне сказали: «Вот тебе год, вживайся и принимай музей».

Я и предполагать не мог, что партийное поручение окажется таким действительно «судьбоносным». Ведь скоро настали совсем другие времена. Началась перестройка, на нас буквально обрушилась лавина закрытой прежде информации о советском прошлом.

И хотя я пришел в музей кандидатом исторических наук (иначе меня сюда бы не направили!), мне приходилось не только догонять специалистов, но и поспевать за стремительно меняющимся временем: читать все то, что появилось, что прежде было недоступно. Я менялся вместе со страной. Меня в определенном смысле перевоспитал музей. Здесь действительно началась моя вторая жизнь.

Самое трудное в те годы было не столько освоить и осмыслить ту информацию, которая на нас обрушилась, сколько понять, что в ней — правда, а что нет. Не допустить превращения музея в митинговую площадку, в кружок исторических нигилистов. Вот почему в начале 1991 года, еще до путча, наш музей — пожалуйста, не удивляйтесь — дал обет «политического безбрачия».

— Как это? Ваш музей по определению — политический…

— Да, разумеется, мы не можем быть аполитичными. Политическое безбрачие, на наш взгляд, это равноудаленность от всех партий в прошлом и настоящем… Сотрудникам музея не запрещается быть членами каких-то организаций, исповедовать те или иные политические взгляды, но, войдя в музей, будь добр: оставь все свои симпатии за порогом. Мы историки, а не идеологи и не пропагандисты.

В советское время все было просто: красные — хорошие, белые — плохие… Теперь мы никому не даем оценок. Почему музей вообще должен оценивать прошлое? Я уверен, что наша миссия — предлагать современное видение исторических событий.

Мы представляем посетителю разные, порой прямо противоположные точки зрения на одно и то же событие, чтобы он мог размышлять. Скажем, известно, что советско-германские договоры 1939 года сегодня оцениваются очень по-разному. В нашей экспозиции отражены как официальная позиция, зафиксированная в газете «Правда», так и критическая точка зрения Льва Троцкого, есть и цитата из дневника болгарского коммуниста Георгия Димитрова с прозвучавшим в ближайшем кругу высказыванием Сталина о подлинных мотивах заключения пакта Молотова — Риббентропа.

В экспозиции «Советская эпоха: между утопией и реальностью» представлены официальные лозунги и плакаты, показывающие внешнюю сторону политики форсированной индустриализации и насильственной коллективизации. И здесь же — архивные документы, письма, дневники простых людей, из которых можно узнать о материальных тяготах, ставших для многих результатом такой политики.

Рассказываем мы и о возможных, но не осуществившихся альтернативах. Например, после свержения монархии в 1917 году для России было открыто несколько путей развития: демократический, военно-авторитарный и диктатура большевиков. А во время «великого перелома», в 1928 — 1929 годах, в большевистской партии существовала идея реальной альтернативы сталинизму — развития страны на основе нэпа, как предлагал Ленин — через добровольную кооперацию крестьян…

В нашем музее ни один персонаж из исторической летописи не вычеркнут. К Ленину относимся так же, как к Троцкому, Витте, Столыпину — не менее противоречивым фигурам, которых современники воспринимали тоже очень по-разному…

Если человек пришел и утвердился в своих мыслях — хорошо. Нет — тоже хорошо, пойдет дальше думать, углублять свои знания.

— Так ли уж обязательно и пойдет? Стало уже расхожей фразой: мол, я вне политики, ею не интересуюсь…

— Всякий раз поражаюсь наивности тех, кто так считает. Потому что политика сама приходит в каждый дом. Существует затертое, но справедливое выражение: «Если мы не будем заниматься политикой, она займется нами».

Нет такой человеческой сферы деятельности, где бы политика так или иначе не присутствовала. Кстати, именно поэтому у нас в музее существует долгосрочный проект — цикл выставок «Политика и…». Когда мы только начали эту тему, нам говорили: мол, какое отношение может иметь политика к моде? Да самое непосредственное. Политика не только влияла на моду, но иногда даже диктовала ее, причем достаточно жестко и агрессивно.

Есть о чем и самому вспомнить. Середина 1950-х годов, я учусь в старших классах. С Запада пришло поветрие на узкие брюки-дудочки. Естественно, нам хотелось быть модными. Поразрезали себе штанины, ушили их и стали так ходить. Но комсомольская организация стояла на страже — боролась с «буржуазным влиянием». В школах выставляли «дозоры», и если ты приходил в таких брюках, могли не пустить на занятия. А на улицах дружинники просто ходили с ножницами. Поймают тебя вечером — и разрезают брюки в том месте, где они были ушиты.

То же самое — с галстуками. Яркие, красивые, с обезьянами, с лианами — они тоже появились из-за рубежа. И нам хотелось такие носить, даже сами разрисовывали. Так что вы думаете? Комсомольские активисты ножницами резали эти галстуки…

Но было и другое. Когда железный занавес начал потихонечку подниматься, за границу стала ездить партийная и государственная элита. Вернувшись, ее представители здесь одевались так, как это было принято на Западе. И принесли моду сначала в свой круг, а потом и нам всем.

Такая же ситуация — с едой. Продовольственная политика менялась в зависимости от экономических возможностей, и власть пропагандировала именно то, что было обеспечено экономикой. А все остальное объявлялось вредными и неполезным «излишками».

— Многие представители старшего поколения, как и вы, наверняка «читают» свою биографию в контексте музея. Но и молодых, которые об ушедших временах знают лишь по фильмам, Интернету и рассказам родственников, здесь тоже многое цепляет, раз в их отзывах можно прочитать, что «Музей политической истории — продвинутый…».

— Достаточно заметить, с каким интересом и удовольствием старшеклассники и студенты участвуют в интерактивных играх «Мы выбираем — нас выбирают», когда они сами выступают в роли кандидатов в депутаты, разрабатывают предвыборные программы и убеждают одноклассников за себя проголосовать.

Кстати, на вечере, посвященном столетию музея, звучали отзывы посетителей, в том числе такой: «Узнала здесь за сорок минут больше, чем за девять лет в школе».

Так в чем же секрет привлекательности? Попробую объяснить. У нас нет зон умолчания. Многие исторические и краеведческие музеи, особенно в провинции — а мне часто приходится ездить по стране, — до сих пор как будто бы стесняются некоторых тем. Мы же не боимся показать, что власть делала не так. И в то же время демонстрируем, что она делала во благо.

Практически на всех «проблемных» экспозициях присутствует… некий образ. Я бы назвал это тотальной инсталляцией. Можно много и долго говорить о том, что в стране были репрессии, погибло много народа, написать об этом информационный текст… Но достаточно показать гору наработанного камня — дневную норму выработки заключенного в ГУЛАГе, а на эти камушки нанести цифры, символизирующие номера заключенных, и сразу возникает представление. Все, не надо больше ничего рассказывать. Знает человек историю или нет — образ позволяет ему много понять. Человек воспринимает историю через эмоции.

Идем дальше. Индустриализация страны — это был действительно прорыв в ее развитии. Но какой ценой? И посетитель видит бетонную стену с арматурой, а за ней — гибнущее крестьянство… Символ созидания одного за счет гибели другого.

Мы считаем, что баланс «героев» и «жертв», «светлых» и «темных» страниц отечественной истории в нашей экспозиции соблюден ровно в той степени, в какой они соотносились в реальной жизни. Мы слишком много рассказываем о репрессиях? А что, репрессий было мало?

Мы вовсе не очерняем прошлое, мы просто напоминаем, что в нем были такие далеко не самые светлые страницы. Ведь что, кроме памяти, может гарантировать неповторение происходившего в нашей стране в 1930-х годах? Много ли исторических музеев в России, где бы показывали этот период? Почему-то до сих пор к теме государственного террора относятся очень осторожно. А между тем дозированная правда ничем не лучше лжи…

Столько информации, сколько мы закладываем в каждую экспозицию, я мало в каком музее видел. Мы почти становимся архивом, представляя такое огромное количество документов. И посетители, конечно, приходят разные. Кому-то хватает первого, обзорного, уровня, а кому-то требуется углубленный.

— Еще одно ваше преимущество, которое наверняка ценят молодые посетители: в залах музея политической истории нет привычных смотрителей. Не боитесь за сохранность экспонатов?

— За этим присматривают сотрудники службы безопасности, которые курсируют по залам. Вообще же музей построен на принципах доверия и открытости. В атриуме почти все время проходят выставки, которые можно посмотреть бесплатно. Многие приходят к нам просто отдохнуть от городской суеты — посидеть в тишине, посмотреть выставку, выпить чашку кофе… Это доступное и дружественное городское пространство.

И, может быть, самый главный секрет популярности: в нашей экспозиции никто не сможет увидеть государственный заказ. В это, наверное, трудно поверить, но его просто нет! Причем начиная с 1991 года, когда мы сами изменили экспозицию (сверху никакой команды не было — кем нам быть и что показывать). И с тех пор, хотя и остаемся государственным музеем, ни разу не ощутили никакого давления.

Бывает, интересуемся у кого-то из иностранных гостей — а их приходит до 15 тысяч в год (примерно 12 — 15% от всех посетителей), — что ему интересно в нашем музее, и нередко слышим ответ: «Дворцы я видел и в других странах. Но там не понять, как жила страна. А здесь я понял, что такое Россия».

А вот китайский поток нас обходит стороной. Мы к нему готовились, даже запаслись аудиогидами и сувенирами. Но представление о том, что китайцы особо почитают все связанное с революционной историей, оказалось не соответствующим истине. Мы столкнулись с тем, что они вообще не знают, кто такой Ленин. Особенно молодежь. Старшее поколение еще не забыло лозунг «Русский с китайцем — братья навек» и помнит, что Советский Союз первым признал КНР. Но их не так много…

— И напоследок. Будет ли на территории особняка продолжен поиск клада Матильды Кшесинской?

— Не будет. Нет никакого смысла. Я буквально по крупицам проанализировал события 1917 года, когда Кшесинская отсюда переехала, и на основании документов, с привлечением архивов ФСБ и МВД, убедился: невозможно было зарыть здесь клад, чтобы никто об этом не узнал. Слишком людно. Кроме того, по версии одного из потомков балерины Константина Севенарда, клад зарыт на глубине четырнадцати метров. Да это просто невозможно! Тут на глубину двух с половиной метров копнешь — уже невская вода. Мы это знаем по нашему саду.

Так что никакого клада не было, и сенсации не предвидится. Другой вопрос, что мы хотим расширить нашу экспозицию, посвященную хозяйке особняка. Ищем интересные сюжеты, связанные с визитами сюда известных деятелей Серебряного века, — а гостей здесь бывало немало. Но Николая II среди них не было: когда он женился, то порвал с балериной все отношения…

Кстати, в устном завещании Кшесинская одобрила передачу особняка музею.

Материал опубликован в газете «Санкт-Петербургские ведомости» № 010 (6608) от 22.01.2020 под заголовком «Биография в контексте музея».