Мятеж под руководством генерала корнилова создание временного правительства

«Тогда во Временном правительстве я говорил, что нужно немедленно уволить Корнилова, что мы должны, если хотим восстановить дисциплину в армии, показать пример наверху. Это мое предложение не прошло, а Корнилов понял эту снисходительность власти как ясное доказательство ее бессилия. <…> Я признаю себя виновным в том, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении Корнилова. <…> Но тогда было такое страшное время, на фронте так настоятельна была потребность в волевой личности», — говорил позже Александр Керенский следственной комиссии по делу Корнилова.

«Во время наших неудач под Тарнополем генерал Корнилов, несмотря на отмену смертной казни, первый решился применить расстрелы, и тем не менее ему, то есть лицу, фактически введшему казнь, был предложен пост Верховного главнокомандующего. Это назначение создало и укрепило в нем сознание, что не соблюдение буквы закона, а исполнение своего долга, хотя бы и очень тяжелого, находит оправдание и одобрение», — объяснял и. о. директора дипломатической канцелярии Верховного главнокомандующего князь Григорий Трубецкой.

Корнилов издал ряд приказов, направленных на повышение боеспособности армии, усиление дисциплины, борьбу с братаниями, дезертирством, укрепление военно-революционных судов и ограничение деятельности армейских комитетов. Эти действия обеспечили Корнилову популярность в среде правого офицерства и его крупнейших организациях, среди которых выделялись Союз офицеров армии и флота и Союз Георгиевских кавалеров.

Вместе с начальником своего штаба генералом Александром Лукомским Корнилов составил соответствующую докладную записку. 3 (16) августа он прибыл в Петроград с намерением обсудить ее на заседании Временного правительства. Однако управляющий Военным и морским министерством Борис Савинков попросил Корнилова не выносить записку на обсуждение кабинета, так как он уже работал над аналогичным документом вместе с комиссаром при Верховном главнокомандующем Максимилианом Филоненко. Корнилов согласился на это. Александр Керенский объяснял просьбу Савинкова тем, что в записке Корнилова «был изложен целый ряд мер в огромном большинстве вполне приемлемых, но в такой редакции и с такой аргументацией, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв, и при опубликовании ее сохранить Корнилова главнокомандующим было бы невозможным».

Тогда же состоялась и первая встреча Керенского и Корнилова после назначения последнего Главковерхом. «В разговоре со мной А.Ф. Керенский коснулся вопроса, между прочим, о том, что со времени моего назначения Верховным главнокомандующим мои представления правительству носят слишком ультимативный характер. Я заявил, что эти требования диктуются не мной, а обстановкой», — вспоминал Корнилов.

«Личное свидание главы правительства и главы армии в начале августа только разожгло их взаимную антипатию. «Этот легковесный краснобай хочет мною командовать? » — должен был сказать себе Корнилов. «Этот ограниченный и невежественный казак собирается спасать Россию?» — не мог не подумать Керенский», — писал об их встрече Лев Троцкий.

На заседании Временного правительства 3 (16) августа также произошел инцидент, который произвел на Корнилова чрезвычайно неприятное впечатление. Сам он позже так рассказывал об этом следственной комиссии: «Когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти в наступление при наличии некоторых условий, министр-председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, «что в этом вопросе нужно быть осторожным». Предупреждение это было вызвано запиской, которую Керенский получил от Савинкова и от Терещенко (министр иностранных дел Михаил Терещенко — прим. ТАСС). «Уверен ли министр-председатель, — спрашивал первый из них, — что допускаемые генералом Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке? » «Я был страшно поражен и возмущен тем, что в Совете министров Российского государства Верховный главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить правительство в известность». «Я, разумеется, не имел в виду обвинять кого-либо из министров в сношениях с противником, но я знал, что некоторые члены Временного правительства находятся в постоянном и товарищеском общении с членами Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, среди коих, по сведениям контрразведки, имелись лица, заподозренные в сношениях с противником», — объяснялся потом по этому поводу Савинков.

Несмотря на усилия Керенского не разглашать доклад Корнилова «4 (17) августа, то есть на другой день, копия доклада находилась уже в редакционном портфеле советского официоза «Известия», и с 5 (18) августа началось печатание выдержек из него и одновременно широкая травля верховного командования», — вспоминал командующий Юго-Западным фронтом в те дни генерал Антон Деникин. Стали широко распространяться слухи о предстоящей отставке Корнилова. Павел Милюков вспоминал: «Сообщения <…>, что вопрос об отставке Корнилова стоит серьезно, конечно, не могли не дойти до Ставки. В Ставке и в кругах, ей дружественных, эти слухи вызвали чрезвычайное волнение. <…> Совет Союза казачьих войск «заявлял громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю-герою » и «считал нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова». <…> Союз офицеров <…>, возлагая «все свои надежды на любимого вождя», <…> изъявлял готовность «всемерно поддерживать его законные требования до последней капли крови». В заседании георгиевских кавалеров <…> совещание <…> постановило <…> «твердо заявить Временному правительству, что, если оно допустит восторжествовать клевете и генерал Корнилов будет смещен, союз <…> немедленно отдаст боевой клич всем георгиевским кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

На фоне этого 9 (22) августа Верховный главнокомандующий вновь прибыл в Петроград для представления своего доклада на заседании Временного правительства. Вообще Корнилов не хотел ехать в столицу. «Причинами были опасение подвоха со стороны Керенского и сложившееся убеждение о безнадежности проведения корниловских мероприятий. <…> Однако Савинков и Филоненко переубедили Корнилова, и он выехал 9-го, не зная, что вслед ему послана телеграмма министра-председателя, указывающая, что его «прибытие не представляется необходимым и Временное правительство снимает с себя ответственность за последствия его отсутствия с фронта», — писал Антон Деникин. «Генерал Корнилов под влиянием штаба и всей совокупности слухов опасался какого-то непредвиденного действия относительно него», — показывал позже Филоненко. «Непредвиденное действие», которого опасались в Ставке, было предполагаемое покушение на жизнь Верховного главнокомандующего. «Решившись ехать, Корнилов все-таки принял меры предосторожности», — пояснял Павел Милюков. Сам Керенский, принимавший Корнилова в Зимнем дворце, жаловался впоследствии комиссии, расследовавшей дело Корнилова: «Прибыл и вошел ко мне с пулеметами — вот насколько было с его стороны отношение дружеское. <…> Впереди ехал автомобиль с пулеметом и сзади автомобиль с пулеметом. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили в вестибюле». Уроженцы Средней Азии, текинцы были личной охраной Корнилова. Они были необычайно преданны генералу и называли его Великим Бояром.

Корнилов рассчитывал получить окончательное согласие правительства на предлагаемые им реформы, однако Керенский, без ведома которого генерал был вызван в Петроград, заявил, что он не ознакомлен с новым вариантом записки, в котором были ранее отсутствовавшие разделы о милитаризации заводов и железных дорог. Он отказался рассматривать записку на заседании кабинета и внес ее лишь на обсуждение «триумвирата» Временного правительства, состоявшего из него самого, его заместителя Николая Некрасова и министра иностранных дел Михаила Терещенко. «По рассмотрении доклада мне было заявлено, что правительство соглашается на все предложенные мной меры, вопрос же об их осуществлении является вопросом темпа правительственных мероприятий», — показывал позже генерал Корнилов.

При этом фактический составитель записки — Борис Савинков — на совещание допущен не был, очевидно, из-за обиды Керенского на вызов Корнилова без его санкции. Вообще, отношения Керенского с Савинковым в этот период резко ухудшились. Когда Керенский заявил о записке Корнилова, «что он ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет», Савинков ответил, что «в таком случае докладную записку во Временное правительство представит сам генерал Корнилов», и подал в отставку. Дальнейшие события вокруг отставки Савинкова — это отдельная маленькая эпопея. Суть ее субъективно, но весьма лаконично изложена Николаем Сухановым: «Перед отъездом на совещание в Москву он (Савинков — прим. ТАСС) подал в отставку; это произошло на почве колебаний Керенского полностью удовлетворить требования Корнилова. Но это было несерьезно — заведомо для всех. Это было наивное вымогательство у расхлябанного Керенского, причем Савинков исходил из правильной предпосылки, что серьезных и принципиальных разногласий между премьером и Главковерхом нет. По возвращении из Москвы было сообщено официально, что Савинков остается».

«Члены Временного правительства узнали о приезде Верховного только 10 (23) августа из газет, и на вопрос Федора Кокошкина (Федор Кокошкин — кадет, государственный контролер Временного правительства) министр-председатель обещал, что доклад состоится вечером. Но день прошел, и 11 (24) августа, также из газет, они узнали о предстоящем оставлении своего поста Савинковым ввиду разногласий с военным министром и невозможности провести известные военные реформы, а также с большим изумлением прочли, что Корнилов ночью отбыл в Ставку. В этот же день Кокошкин предъявил министру-председателю ультимативное требование, чтобы правительство немедленно было ознакомлено с запиской Корнилова, угрожая в противном случае выходом в отставку всей кадетской группы <…>. Вечером состоялось заседание, в котором Керенский прочел первую записку Корнилова и дал по ней весьма уклончивые объяснения», — писал Антон Деникин.

Керенский затягивал рассмотрение «корниловской программы» Временным правительством, потому что опасался реакции Советов на проведение подобных реформ, которые были бы восприняты ими как наступление на завоевания революции и могли стоить ему премьерского кресла, так как Советы были по сути единственной опорой Керенского.

В такой обстановке страна подходила к Государственному совещанию, которое должно было пройти в Москве с 12 по 15 (25–28) августа.

Между тем Николай Суханов писал: «Не было людей, которые знали бы, для чего ныне предпринимается это странное и громоздкое дело. <…> Что же касалось программы Государственного совещания, то предполагалось только взаимно выслушать заявления друг друга, а затем с миром разойтись». «На Московском совещании вообще ничего не подготовлялось», — подтверждал Павел Милюков.

Пожалуй, самым ярким событием совещания стал именно приезд на него генерала Корнилова, обставленный без его ведома с невероятной помпой. «Это какое-то сплошное сумасшествие», — говорил сам Корнилов об устроенной ему встрече. «В глаза бросалось множество дам в светлых платьях, стоявших плотными шеренгами вдоль платформы. Перед прохождением вдоль них генерала Корнилова <…> офицеры, проходя сзади, услужливо снабжали дам цветами, которыми они усыпали путь Верховного главнокомандующего», — вспоминал Максимилиан Филоненко. «Морозова, купчиха-миллионерша, опустилась на колени. Офицеры на руках вынесли Корнилова к народу», — писал Лев Троцкий. «Спасите Россию, и благодарный народ увенчает Вас», — сказал Корнилову кадет Федор Родичев.

«Во все время пребывания в салон-вагоне шел прием совсем не военных лиц. Крупнейшие финансисты <…> «докладывали» <…> о финансовом положении России. Аладьин (Алексей Аладьин, депутат Государственной думы первого созыва — прим. ТАСС) был с «докладом» об общем международном положении. «Представлялся» Пуришкевич. Был принят и П.Н. Милюков <…> и т.д.», — ревновал Александр Керенский. Упомянутый здесь Алексей Аладьин был одним из наиболее приближенных к Корнилову в эти дни лиц. Согласно нелицеприятной, но, похоже, довольно точной характеристике Льва Троцкого, это был «искатель приключений <…>, проведший несколько лет в эмиграции, не вынимавший изо рта английской трубки и потому считавший себя специалистом по международным вопросам». В скором времени ему предстояло сыграть немаловажную роль в развитии конфликта между Керенским и Корниловым.

Авторитетный кадет Василий Маклаков говорил председателю Главного комитета Союза офицеров Леониду Новосильцеву: «Передайте генералу Корнилову, что ведь мы его провоцируем <…>. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся…».

Павел Милюков вспоминал о дне прибытия Корнилова на Государственное совещание: «Министр-председатель и Главнокомандующий в течение всего дня друг с другом не виделись, несмотря на неоднократные напоминания Корнилову, что его ждут с визитом. Вместо визита Корнилов послал своего представителя <…> с просьбой указать его место в ряду ораторов. <…> Только вечером от имени правительства на вокзал приехал П.П. Юренев (Петр Юренев, кадет, министр путей сообщения — прим. ТАСС), взявший на себя миссию убедить Корнилова говорить на совещании только о военной стороне дела, не касаясь политической. Крайне раздраженный этим, генерал Корнилов хотел было вовсе отказаться от доклада. В 11 часов вечера А.Ф. Керенский, наконец, лично вызвал его по телефону».

«Я <…> повторил опять ему решение Временного правительства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный», — вспоминал министр-председатель.

Здесь нужно отметить тот факт, что едва ли не все без исключения участники и очевидцы тех событий, как бы они ни относились к генералу Корнилову, отмечали его полную политическую безграмотность. «Политический сумбур и фантастика царствовали в голове этого совершенно неискушенного в политических вопросах, но сбитого с толку окружающими его политиканами генерала», — писал Александр Керенский. «Единственное, что делали я и другие члены Временного правительства, кто мог, — это стремились удержать Корнилова от политических выступлений, которые просто ему были не по разуму; он совершенно ничего не понимал в политике и не разбирался в политических отношениях», — добавлял Керенский. «Политическое невежество и узость горизонта делали его легкой добычей искателей приключений. Своенравно отстаивая свои личные прерогативы, «человек с сердцем льва и с мозгами барана» <…> легко поддавался чужим влияниям, если только они совпадали с голосом его честолюбия», — подтверждал Лев Троцкий. «Это нисколько не политик, а только военачальник», — писал о Корнилове Василий Маклаков, так объяснявший, почему генерал «бросился» в политику: «Не нужно было быть проницательным человеком, чтобы на месте Корнилова понять, что, покуда в Петербурге остается то двоевластие, которое было, он не сможет вернуть армию в боеспособное положение. Политический вопрос, хотя бы только в рамках реставрации боеспособности, был поставлен сам собой». «Этот же взгляд на военные дела разделялся всеми чинами штаба, которые жаловались, что вынуждены заниматься политикой, а не своим чисто военным делом. Огорчались они главным образом падением дисциплины в армии, посеянною между солдатами и офицерами рознью и создавшимся тяжелым положением последних. Вдумываясь в причины этих явлений, они неминуемо наталкивались на вопрос общей политики и не могли, таким образом, избегнуть оценки важнейших событий политической жизни страны», — писал князь Григорий Трубецкой. Между тем «политическая арена оказалась много сложнее и много грязнее, чем поле битвы. Славного боевого генерала запутывали в ней», сетовал Антон Деникин.

Однако сам Керенский вынужден был впоследствии признать относительно произнесенной Корниловым на Государственном совещании речи, что «директивы Временного правительства по существу в речи были выполнены, и все острые углы, например смертная казнь в тылу, были обойдены».

Керенский в своей вступительной речи на Государственном совещании грозил и налево, большевикам, и направо, Корнилову: «Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже пытался поднять вооруженную руку на власть народную, что эти попытки будут прекращены железом и кровью. Но пусть еще более остерегаются и те, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революционную власть. <…> И какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее. <…> Всякая попытка большевизма наизнанку найдет предел во мне».

Государственное совещание закончилось полным провалом. В «Записках о революции» Николая Суханова посвященная ему глава так и названа – «Московское позорище». Совещание характеризовала, по словам Павла Милюкова, «глубокая, непримиримая внутренняя рознь, составлявшая истинную политическую сущность момента». «Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверняка молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание», — писал он. Заключительная же речь Керенского к ее финалу потеряла всякий смысл. Присутствовавший в зале кадет Николай Астров повернулся к своему соседу, военному врачу, и сказал, что происходящее больше по его части: «Это не политика, это истерика».

Незадолго до этого стало известно о взрыве и пожаре на арсенале в Казани, в результате которых было уничтожено около миллиона снарядов и 12 тысяч пулеметов, готовых к отправке на фронт. Взрыв, очевидно, был саботажем. Примерно тогда же в армии произошло зверское убийство солдатами командующего 3-й пехотной дивизией генерала Константина Гиршфельда и комиссара Особой армии Федора Линде. Отсрочивать и дальше принятие «корниловской программы» было нельзя.

Однако Керенский и Савинков опасались, что объявление о проведении в жизнь предложенных Корниловым мер с большой вероятностью ускорит и без того подготовлявшееся, по их данным, новое выступление большевиков, а возможно, и Советов вместе с ними. Все слухи сводились к тому, что такое выступление может состояться в конце августа — начале сентября по старому стилю. «Имелись определенные указания на то, что они намереваются захватить власть в свои руки, хотя на несколько дней, и, объявив перемирие, сделать решительный и непоправимый шаг к заключению позорного сепаратного мира, а, следовательно, погубить Россию», — писал позже генерал Корнилов. «Если бы это случилось, то удержать армию на фронте было бы крайне трудно», — пояснял начальник его штаба генерал Лукомский.

На фоне этих слухов Временное правительство 21 августа (3 сентября) постановило: «1) приступить к подготовительным мерам переезда правительства в Москву и перевода туда главных правительственных учреждений, 2) передать войска Петербургского военного округа в непосредственное ведение Верховного главнокомандующего, 3) выделить территорию Санкт-Петербурга и его окрестностей в особую военную единицу с подчинением здесь войск непосредственно Временному правительству, 4) срочно вызвать с фронта отряд надежных войск в распоряжение правительства».

Для переговоров по этим пунктам 23–25 августа (5–7 сентября) в Ставку приезжал Борис Савинков. Вот что он сказал генералу Корнилову: «Опубликование ваших требований, проводимое через Временное правительство, конечно, будет толчком для выступления большевиков, если бы последние почему-либо задержались. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы полностью рассчитывать не можем, тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесутся Советы рабочих и солдатских депутатов. Последние также могут оказаться против правительства, и тогда мы рассчитывать на войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если кроме большевиков выступят и члены Советов рабочих и солдатских депутатов, нам придется действовать против них».

При этом Временное правительство выдвигало два условия: во главе посылаемых войск не должен стоять генерал Александр Крымов, «так как он в общественном мнении считался правее Временного правительства», и в их составе не должно быть Кавказской туземной (Дикой) дивизии, так как «неловко поручать утверждение русской свободы кавказским горцам». Савинков позже утверждал, что Корнилов эти условия принял, однако следственная комиссия пришла к выводу, что «обещание о замене таковых в безусловной форме видно лишь из показания одного Б.В. Савинкова, показаниями же других свидетелей это не подтверждается». Генерал Лукомский, например, утверждает в своих показаниях, что Главнокомандующий не согласился <с заменой> потому, что намеченный для замены Крымова генерал Краснов не успел к тому времени прибыть». «Савинков просил меня не посылать к Петрограду генерала Крымова и Туземной дивизии. Категорического обещания я ему не давал, а сказал: «Попробую», — настаивал сам Корнилов.

Итог, однако, был один: спустя считанные дни Дикая дивизия шла к Петрограду в авангарде Особой Петроградской армии, которой командовал не кто иной, как генерал Александр Крымов. Это дало Керенскому в разгар последовавшего конфликта дополнительные основания обвинить Корнилова в злом умысле.

Корнилов же утверждал, что по окончании визита Бориса Савинкова в Ставку пребывал в уверенности, что его соглашение с Временным правительством состоялось. «До вечера 26-го <…> мои действия и решения шли в полном согласии с Временным правительством», — заявлял Верховный главнокомандующий.

Однако утром 27 августа (9 сентября) Корнилов внезапно получил телеграмму за подписью Керенского с требованием немедленно сдать должность Главковерха генералу Лукомскому и выехать в Петроград.

Владимир Львов
Обер-прокурор Синода в первых
двух составах Временного
правительства

Явившись к Керенскому «интимнейшим другом», которым он себя считал, Львов от имени неких «реальных сил» завел с ним разговор о необходимости реформирования кабинета. «В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разного рода разговорами, серьезными предложениями и «прожектами», пришел и Львов», — рассказывал позже Керенский, упорно утверждавший, что никаких полномочий на ведение переговоров от своего имени с кем бы то ни было он Львову не давал. Львов же вышел от Керенского как раз с убеждением, что он такие полномочия получил. Чрезвычайная следственная комиссия по делу Корнилова, изучив показания Керенского и Львова, пришла к следующему выводу:

«Изложенные объяснения В.Н. Львова не могут почитаться опровергнутыми <…> показаниями А.Ф. Керенского. Так, А.Ф. Керенский признает, что он при первом его посещении В.Н. Львовым с предложением реконструировать власть не отказался вести переговоры по этому поводу, будучи заинтересованным в том, чтобы выяснить те группы, от имени которых являлся В.Н. Львов, чем и дал последнему возможность говорить от его имени».

С этим убеждением 25 августа (7 сентября) Львов прибыл в Ставку к генералу Корнилову. «Всего три-четыре часа отделяют отъезд Савинкова из Ставки от приема Корниловым приехавшего в Ставку В.Н. Львова, явившегося в роли парламентера Керенского», — писал Павел Милюков.

«Львов, войдя ко мне в кабинет, сразу заявил: «Я к вам от Керенского с поручением», — показывал позже Корнилов.

Верховный главнокомандующий утверждал, что сказал Львову следующее: » Я, очертив общее положение страны и армии <…>, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом <…> является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия <…>. Я просил В.Н. Львова передать А.Ф. Керенскому, что, независимо от моих взглядов на его свойства, его характер и его отношение ко мне, я считаю участие в управлении страной самого Керенского и Савинкова безусловно необходимым. Кроме того, я просил его передать А.Ф. Керенскому, что, по имеющимся у меня сведениям, в Петрограде в ближайшее время готовится выступление большевиков и на А.Ф. Керенского готовится покушение, поэтому я прошу А.Ф. Керенского приехать в Ставку, чтобы договориться с ним окончательно. Я просил передать ему, что я честным словом гарантирую его полную безопасность в Ставке».

На следующий день Львов вернулся в Петроград и был вновь принят Керенским. Услышав принесенные Львовым вести, Керенский сначала потребовал от него записать их. Вот что дословно написал Львов:

1. Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.
2. Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки Верховного главнокомандующего.
3. Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя, и передача временного управления товарищам министров, впредь до образования кабинета Верховным главнокомандующим.

В. Львов. Петроград. Августа 26-го дня 1917.

Пункт о приглашении Керенского и Савинкова в Ставку Львовым записан не был. «Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал ее у меня и положил в карман», — жаловался позже Львов.

«Все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, голова напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым», — рассказывал об этом моменте Керенский.

После этого Керенский связался со Ставкой по прямому проводу, причем он вел разговор от своего имени и от имени Львова, опоздавшего к назначенному времени. Вот выдержки из этого разговора.

Максимилиан Филоненко, увидевший ленту этого разговора на следующий день, писал: «И форма вопроса А.Ф. Керенского, и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А.Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает». Аналогичного мнения придерживался и Борис Савинков: «Ни тогда, ни позже я не понимал и не понимаю еще сейчас, каким образом в деле такой чрезвычайной важности Керенский мог ограничиться таким неопределенным вопросом. Но я также не понял тогда и тем более не понимаю теперь, каким образом генерал Корнилов решился подтвердить текст, содержание которого он не знал и не мог знать».

Керенский же так рассказывал об этом разговоре: «Сомнений быть больше не могло! Каждое слово письменного ультиматума В. Львова было подтверждено самим генералом Корниловым. Весь мой разговор с ним был, конечно, условным разговором, когда отвечающий знает настоящий смысл условных вопросов и раскрывает его в своих ответах». Корнилов же настаивал, что «подтвердил по аппарату только приглашение А.Ф. Керенскому приехать в Ставку, твердо надеясь объясниться с ним и прийти к окончательному соглашению».

Сам Львов категорически отрицал версию об «ультиматуме»: «Никакого ультимативного требования Корнилов мне не предъявлял. У нас была простая беседа, во время которой обсуждались разные пожелания в смысле усиления власти. Эти пожелания я и высказал Керенскому». «Ни о каком мнении разговора не было, а был ультиматум, требование», — настаивал Керенский.

«Действительно, как видно из подлинной записки В.Н. Львова, содержащей в себе основные пожелания генерала Корнилова, таковые изложены вслед за словами: «Генерал Корнилов предлагает», — говорилось в итоговом докладе следственной комиссии по делу Корнилова. Проанализировав все показания, комиссия пришла к следующему выводу:

«Генерал Корнилов не поручал В.Н. Львову требовать, а тем более в ультимативной форме, от Временного правительства передачи ему, генералу Корнилову, всей полноты гражданской и военной власти для составления им по личному усмотрению нового правительства, а лишь высказал свое мнение по вопросу, предложенному ему от имени министра-председателя».

Федор Кокошкин
Государственный контролер,
кадет

Антон Деникин
Командующий Юго-Западным
фронтом

Действительно, «большевики, получив сведения об агитации офицеров и боясь стать жертвой провокации, сами приняли меры, чтобы никаких выступлений не состоялось», — писал Павел Милюков. «День полугодовщины (27 августа по старому стилю, полгода с решающего дня Февральской революции — прим. ТАСС) вообще складывался на редкость спокойно. Рабочие и солдаты избегали всего, что походило бы на демонстрацию. Буржуазия, боясь беспорядков, сидела по домам. Улицы стояли пустынными. Могилы февральских жертв на Марсовом поле казались забытыми», — писал Лев Троцкий. Вот только Корнилов об этом не знал.

3-й конный корпус, двигавшийся к Петрограду, по версии Корнилова — для подавления выступления большевиков, а по версии Керенского — для свержения Временного правительства, застрял в пути благодаря действиям мобилизовавшихся по призыву правительства на борьбу с «корниловщиной» Советов. Связь корпуса со Ставкой была прервана. Корнилов объяснял позже, что «не принял особых мер для поддержания связи, потому что корпус направлялся в Петроград по требованию Временного правительства, и он не мог предвидеть такого положения дел, что связь его со Ставкой будет прервана приказом правительства же».

«У железнодорожников были особые основания страшиться победы Корнилова, который вписал в свою программу введение военного положения на железных дорогах. <…> Таинственным образом эшелоны двигались не по путям назначения. Полки попадали не в свои дивизии, артиллерия загонялась в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои Советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались, переходили из уст в уста. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. <…> Части армии Крымова <…> были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог», — писал Лев Троцкий. «По чьему-то, никому не известному распоряжению к какому-нибудь эшелону прицепляли паровоз и его везли два-три перегона: сорок, шестьдесят верст, и потом он оказывался где-то в стороне, на глухом разъезде, без фуража для лошадей и без обеда для людей», — вспоминал командующий 3-м корпусом генерал Петр Краснов. «Люди <…> видели всю эту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и начальников», — добавлял он.

«Толком ничего не знали, ни того, кто Главковерх, ни каков его взгляд на петроградские события, ни задачи <…> Особой армии», — показывал позже начальник штаба генерала Крымова генерал Михаил Дитерихс. «Утром 29-го он (Крымов — прим. ТАСС) издал <…> приказ по своей армии <…>. В этом приказе видна одна только растерянность: тут и волки не сыты, и овцы не целы… Крымов не находит ничего лучшего, как опубликовать в этом приказе заявления обеих сторон: Керенского — о мятеже и Корнилова — о провокации. Затем <…> объявляет <…>, что Корнилов по постановлению казаков несменяем, а все командующие фронтами ему подчиняются. <…>. Спасти положение при такой «позиции» было невозможно», — писал Николай Суханов.

Навстречу распыленным корниловским эшелонам из Петрограда были брошены сотни агитаторов. Генерал Краснов вспоминал: «Почти всюду мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне <…> сидели или стояли драгуны и среди них — юркая личность в солдатской шинели. Слышались отрывистые фразы: «Товарищи, что же вы, Керенский вас из-под офицерской палки вывел, свободу вам дал, а вы опять захотели тянуться перед офицером, да чтобы в зубы вам тыкали. Так, что ли?» Или: «Товарищи, Керенский за свободу и счастье народа, а генерал Корнилов за дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с Корниловым?»

Главной ударной силой корниловских войск, идущих к Петрограду, была Дикая дивизия. Но уберечь от разлагающей агитации не удалось и ее. «Навстречу «дикой дивизии» послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля <…>. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречит вековым обычаям гостеприимства», — писал Лев Троцкий. 30 августа (12 сентября) флаг «Земля и воля» взвился даже над штабом Дикой дивизии. Комендант штаба был арестован, в Петроград была отправлена делегация для выражения лояльности Временному правительству. «По всему фронту вокруг столицы усиленно происходило братание», — писал Николай Суханов.

Генерал Крымов был вызван Керенским в Петроград. Чтобы «извлечь» Крымова из среды его войск, к нему был отправлен его друг, полковник Сергей Самарин, работавший в военном кабинете Керенского. Крымову были даны гарантии личной безопасности, после чего он выехал в Петроград и предстал перед Керенским около полудня 31 августа (13 сентября). Что именно было сказано во время разговора Керенского с Крымовым, установить невозможно, показания Керенского на этот счет явно не правдивы. Можно со значительной долей уверенности говорить, что как минимум часть разговора проходила на повышенных тонах, а Крымов в какой-то момент произнес: «Мне больно слышать, что вы подозревали меня в каком-то умысле, тогда как я всю жизнь мою посвятил Родине».

«Старый генерал сидел в глубоком раздумье, и из глаз его текли крупные слезы. Он сказал: «Только что был Терещенко. Уговаривают меня принять должность начальника штаба при Верховном — Керенском… Если не соглашусь, будет назначен Черемисов (конфликтовавший с Корниловым генерал — прим. ТАСС)… Вы понимаете, что это значит? На другой же день корниловцев расстреляют!.. Мне противна предстоящая роль до глубины души, но что же делать?»

В ходе переговоров с принявшим должность генералом Алексеевым Корнилов пообещал подчиниться на определенных условиях: «1) Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка, и на его решения не будут влиять различные безответственные организации <…>. 2) Приостановить немедленно предание суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц. 3) Считает вообще недопустимым аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых прежде всего армии в эту ужасную минуту. 4) Генерал Корнилов считает безусловно необходимым немедленный приезд в Ставку генерала Алексеева, который, с одной стороны, мог бы принять на себя руководство по оперативной части, с другой — явился бы лицом, могущим всесторонне осветить обстановку. 5) Генерал Корнилов требует, чтобы правительство прекратило немедленно дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его, Корнилова, еще не сдавшего верховного командования, и вносящих смуту в стране и войсках. Со своей стороны, генерал Корнилов обязуется не выпускать приказов к войскам и воззваний к народу, кроме уже выпущенных».

Парадоксально, но до прибытия в Ставку генерала Алексеева объявленный мятежником Корнилов на законных основаниях продолжал осуществлять оперативное руководство войсками. Генерал Лукомский, который постановлением Керенского должен был принять должность от Корнилова, отказался это сделать, за что также был объявлен изменником. Командующий Северным фронтом генерал Клембовский, которому должность была предложена вслед за Лукомским, от нее также отказался. «Некому ее сдать, так как никто из генералов ее не принимает», — говорил Корнилов о должности Верховного главнокомандующего. «Получился эпизод — единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный в измене и предательстве Родины с преданием за это суду, получил приказание продолжить командование армиями», — писал по этому поводу сам Корнилов.

По пути в Ставку генерал Алексеев обнаружил, что данное ему обещание не мешать в разрешении конфликта путем переговоров и не применять вооруженной силы против Ставки не соблюдается — повсюду готовились войска к походу на Могилев. «Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить то издевательство над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место», — заявил Алексееву командующий Московским военным округом полковник Александр Верховский, спустя считанные дни получивший от Керенского за свой энтузиазм в деле ликвидации «корниловщины» генеральский чин и пост военного министра. Отряд другого полковника, Короткова, оказался уже буквально в одной станции пути от Могилева.

В ответ на возмущение Алексеева Керенский оправдывался: «Нами был получен за эти сутки целый ряд сообщений устных и письменных, что Ставка имеет большой гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном положении, что на 10 верст в окружности выставлено сторожевое охранение, произведены фортификационные работы с размещением пулеметов и орудий… «Генерал Алексеев возражал на все это, что <…> «в Могилеве никакой артиллерии нет, никаких фортификационных сооружений не возводилось, войска вполне спокойны, и только при наступлении <…> столкновение неизбежно».

«А.Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет генералу Алексееву решение и он примет его немедленно: арестует Корнилова и его соучастников… <…> Советы бушуют, и разрядить атмосферу можно только проявлением власти и арестом Корнилова и других», — продолжал торопить Алексеева начальник военного кабинета Керенского Владимир Барановский.

«Около 22 часов генералы Корнилов, Лукомский <…> арестованы. <…> С глубоким сожалением вижу, что мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, являются неоспоримым фактом», — отвечал, наконец, задерганный Алексеев.

Спустя неделю, выполнив свою миссию и не считая для себя возможным дальше работать с Керенским, Алексеев вышел в отставку. Позже он писал донскому казачьему атаману генералу Алексею Каледину, безосновательно также едва не попавшему под «горячую руку» Керенского: «Три раза я взывал к совести Керенского, три раза он давал мне честное слово, что Корнилов будет помилован; на прошлой неделе он показывал мне даже проект указа, одобренный якобы членами правительства… Все ложь и ложь! Керенский не подымал даже этого вопроса… <…> Он или к<ретин> или сумасшедший. По-моему — к<ретин>».

«Генерала Корнилова и его соучастников перевели в одну из могилевских гостиниц, а в ночь на 12 сентября всех повезли в Старый Быхов, в наскоро приспособленное для заключения арестованных здание женской гимназии», — писал Антон Деникин. «Наружную охрану несла полурота георгиевцев, весьма подверженная влиянию советов; внутреннюю — текинцы, преданные Корнилову. Между ними существовала большая рознь, и текинцы часто ломанным языком говорили георгиевцам: «Вы — керенские, мы — корниловские; резать будем», — добавлял он.

Через месяц в Быхов были доставлены сам Деникин и ряд его соратников, проведшие в штаб-квартире Юго-Западного фронта в Бердичеве несколько недель под угрозой военно-революционного и самосуда, от которых их в итоге все-таки спасли усилия членов Чрезвычайной следственной комиссии.

28 августа (10 сентября) Советами был создан Военно-революционный комитет (ВРК), лидирующую роль в котором на себя немедленно взяли большевики. «Именно большевики должны были определить весь характер, судьбу и роль нового учреждения. <…> Военно-революционный комитет, организуя оборону, должен был привести в движение рабочие и солдатские массы. А эти массы <…> были организованы большевиками и шли за ними», — писал Николай Суханов. «Если Комитет хотел действовать серьезно, он должен был действовать революционно», а для революционных действий «только большевики имели реальные средства», — добавлял Лев Троцкий.

«Под непосредственным давлением большевиков и руководимых ими организаций Комитет обороны признал желательным вооружение отдельных групп рабочих <…>. Этой санкции массам только и нужно было. В районах <…> сразу образовались «целые хвосты чающих стать в ряды Красной гвардии». Открылось обучение ружейным приемам и стрельбе», — писал Троцкий. Обучением этим занимались члены Военной организации большевиков, фактически оказавшейся вне закона после июльских событий, а в ВРК «Военку» теперь легально представлял один из ее лидеров Владимир Невский, после июля долгое время находившийся в бегах.

Железнодорожные станции, мосты, телеграфные станции, Зимний дворец и другие правительственные здания в Петрограде охраняли вновь приплывшие из Кронштадта матросы, многие из которых двумя месяцами раньше точно так же высадились в столице для участия в июльских событиях.

«Ночью и утром 28-го ЦИК разослал ряд воззваний и директив <…>: не выполнять приказаний Ставки, следить за движением контрреволюционных войск и чинить ему всяческие препятствия, задерживать корреспонденцию заговорщиков, исполнять немедленно приказы советских органов и Временного правительства», — писал Николай Суханов. О том, как успешно выполнялись эти директивы, рассказано выше.

Лев Троцкий приводит еще один весьма любопытный факт: «С середины дня 28-го, по приказанию Керенского, которое очень походило на униженную просьбу, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы с крейсера «Аврора» <…> В первой половине июля — разбитые, осужденные, оклеветанные, в конце августа — самая надежная стража Зимнего дворца от корниловцев, они в конце октября будут стрелять по Зимнему дворцу из пушек «Авроры».

Участвовавшие в борьбе с «корниловщиной» большевики непрерывно требовали освобождения своих товарищей, многие из которых находились в тюрьмах после июльских событий, и в этой борьбе они тоже преуспели. Неоднократно цитировавшийся в этой главе Лев Троцкий вышел из тюрьмы 4 (17) сентября, спустя считанные дни после провала корниловского выступления. Еще через несколько дней он был избран председателем Петроградского совета.

«Большевики растут отныне непреодолимо», — писал Троцкий.

До Октября оставалось меньше двух месяцев.